Страстная неделя

Но кузнец так и не оправился после бегства супруги; он спивался все больше и больше. Через несколько дней его нашли повесившимся; в петлице у него было воткнуто письмо, в котором он просил прощения у императора за то, что осмелился самовольно расстаться с жизнью, а все добро-кузницу и дом, довольно просторный, — завещал своему помощнику Мюллеру Луи из Оттрота.

Таким образом Луи порывал с Цехом подмастерьев, но вовсе не потому, что стал владельцем кузницы не совсем положенным путём, а по другой причине: дело в том, что в этом краю, как и почти повсеместно, кузнецы мало того, что вошли в Цех лишь недавно, в конце прошлого века, но ещё и воспользовались при этом услугами какого-то предателя, выдавшего им цеховые тайны; другие, правда, утверждали, что помог тут вовсе не предатель, а просто подручный, ставший, подобно Мюллеру, владельцем кузницы-одним словом, действовавший в обход правил, — вот почему кузнецы не признавались другими цехами корпорации и были её пасынками.

«Туи минуло в ту пору тридцать восемь лет, и сила у него была Гюппырская-её не смогли подточить ни болезни, ни горячительнее чапитки, ни осколки ядер. Стси-.^о посмотреть, как он своими ручищами бьёт молотом по наковальне! В эти годы по всей Пикардии началось брожение, народ устал от нескончаемых войн, сменявших одна другую, и Мюллер тем охотнее разделял общее недовольство, что сам не мог вследствие ранений принимать непосредственное участие в боях. Весьма скоро после переезда в Пуа он установил связь со всеми республиканцами не только в городе, но и в окрестностях. И в такой же короткий срок его заведение приобрело отличную репутацию, потому что на всем пути от Парижа до Кале не было ни одного кузнеца, который мог бы сравняться с Мюллером в умении подковать неподатливых или бракованных лошадей. Один передавал эту весть другому, другои-третьему; словно семена по ветру, разнеслась о нем добрая слава. С непостижимой ловкостью прибивал он подкову к самому что ни на есть уродливому копыту. Войдя после хозяина в права наследства. Мюллер сделал Фирмена-хотя тот ещё был мальчишкой-своим подручным, наплевав на правила. К чертям все эти хитроумные выдумки уважаемых подмастерьев! Так-то оно так, но члены Цеха, которые отныне перестали признавать Мюллера „своим“, взглянули иначе на незаконное возвышение юного Фирмена, сразу ставшего кузнецом. Они всячески понуждали мальчишку убраться прочь из кузницы и, натолкнувшись на решительный отказ, как-то вечером подстерегли его и исколотили до полусмерти: перебили нос-словом, изуродовали на всю жизнь, да ещё стали величать его „пролазой“ и „сукой“… а в Пикардии нет худшего оскорбления, чем „сука“, ибо в некоторых корпорациях „при приёме в дело“ новичка заставляют приносить торжественную клятву, что он любой „суке“ до потрохов доберётся.

Мюллер разгневался, направился к «Матери», швырнул на стол пятьдесят франков и заявил, что дело так не пойдёт: если его признают мастером, а не подмастерьем, то пусть оставят мальчонку в покое. Пятьдесят франков произвели своё действие не потому, что люди польстились на деньги, а потому, что дар свидетельствовал о честных намерениях Мюллера, к тому же дело его было правое. Однако владельца кузницы по-дружески предупредили, чтобы он не особенно-то доверял своему подручному: ведь Фирмен, оставшись у него в услужении, нарушил свою клятву-сегодня он нас предал ради тебя, а завтра предаст тебя ради ещё кого-нибудь. Мюллер только плечами пожал. Работа у него в заведении не переводилась, потребовался ещё один подручный, и соседи охотно отдали ему в обучение своего сына. Раз уж нарушать правила-так нарушать! Одного Мюллеру недоставало-жены.

Наконец нашлась и жена: в том же году в Пуа из Сен-Рикье на пасхальные каникулы приехала одна девица восемнадцати лет погостить к двоюродной сестре. Старший брат её ещё при жизни покойного хозяина частенько заглядывал в кузницу, а когда хозяин помер, заходил к Мюллеру, и, пока тот ковал лошадей, они толковали о политике.