Страстная неделя

Нелёгкое дело-пробираться по дороге, забитой воинскими частями… Англия! Ничего приятного это ему не сулит. Лучше уж было бы сопровождать Ришелье. Наверно, царь простил бы эмигранту Леону де Рошешуар, что тот слишком быстро расстался с ним и пошёл служить его величеству Людовику XVITI.

А впрочем, как знать! Император Александр-человек злопамятный. Во всяком случае, если двигаться будут к северной границе Франции, надо в Абвиле принять решение-вместе с герцогом Ришелье… Ведь в Дьеппе не удастся посадить на суда пять тысяч человек-где найти столько кораблей?.. А что тут-то делается!

Дорога местами до того запружена, что, пожалуй, лучше уж перемахнуть через канаву и ехать полем по размокшей пашне.

От Пуа до Эрена не больше пяти лье. и кавалерии вполне достаточно двух часов, чтобы одолеть это расстояние, даже двигаясь порой шагом. Но при такой черепашьей скорости.

которая одна только и была тут возможна, при постоянных остановках, посылке гонцов из хвоста к голове колонны и из головы к хвосту для получения приказов командования и сообщения ему сведений, при ужасающей грязи и дожде-а дождь лил все сильнее, грязь становилась все непролазнее-понадобилось для такого перехода не меньше трех часов, да и то я имею в виду авангард, остальные же тащились еле-еле, и в колонне образовывались зияющие разрывы. По правде сказать, принцы уже прибыли в Эрен и сели за стол в харчевне, имевшейся при почтовой станции, а в амбарах, в сараях полотняного завода, выделывавшего парусину для судов, и в мешочной мастерской устроили трапезу для всех прочих. Тут-то как раз и разнёсся слух о письме господина де Масса маршалу Мармону: каким-то таинственным образом ни один секрет не мог оставаться неизвестным больше двух-трех часов, и от генералитета до кашеваров, от главной квартиры до конюхов наблюдался некий осмос-это уже была не просто болтливость, а некое физическое явление, против которого ничего нельзя было поделать.

Теодор, завернувший в кузницу переменить глиняный пластырь на копыте Трика, узнал об этих слухах одним из последних и, кстати сказать, не поверил им. Сорок тысяч солдат? Ну уж число-то их по меньшей мере преувеличено… И вдруг он заметил у дверей кабачка знакомый чёрный фургон с зелёным навесом над козлами и белых лошадей, которых видел утром в Пуа. Конечно, те самые, вчерашние… А в кабачке, облокотясь на стойку, пил сидр Бернар и, размахивая руками, разговаривал со служанкой…

Жерико вошёл сюда случайно. И теперь почувствовал себя довольно неловко. Ну как подойти к «ихнему Бернару»? Тем более что человек этот, несомненно, пьян.

Да и что Теодор мог ждать от разговора с приказчиком прядильно-ткацкой мануфактуры? Что дал бы ему этот более чем странный разговор? Вряд ли он, офицер королевских мушкетёров, сможет внушить доверие заговорщику и вызвать его на откровенность. Пока на Теодоре Жерико ливрея монархии, он будет наталкиваться лишь на оскорбления или на хитрости. Он не может перескочить через все предварительные этапы сближения и сразу заявить, что вчера ночью он присутствовал на тайном сборище в лесу и что все услышанное там глубоко его потрясло. Не MO! он признаться, что с ним, королевским мушкетёром, вдруг произошло в эту ночь невероятное: сначал.ч он возложил било надежды на возвращающегося императора, но только до тон минуты, пока громкий возглас Бернара: «Кто это ,,мьГ»?» — внезапно и грубо не пробудил его от мечтаний, не преподал ему урок, и вот теперь Теодору Жерико хочется задать Ьернару те вопросы, которые последнее время тревожат его, — в обстановке бегства королевского двора, хаоса, разгрома привычного мира вопросы эти обострились и мучают его все чаще.

Да, в эту страстную неделю он следовал за королём по крёстному его пути, не веря в миссию потомков Людовика Святого. Да, для него, Теодора Жерико, сменить кокарду не значило переменить идеалы, а только-переменить иллюзии. И вдруг его встряхнул резкий возглас: «Кто это „мы“?» — возглас вот этого лохматого юноши в помятом сюртуке, выдававшем жалкие притязания провинциала на элегантность, — и слова эти больше всего потрясли Теодора.

Он колебался, не решаясь ответить на вопрос Бернара, сказать, что за этим «мы» скрываются те люди, чью беду он вдруг смутно начал понимать. А он сам? Имеет ли он право, и не только как королевский мушкетёр, а вообще какое-нибудь право, быть среди них? Он страдал оттого, что был для них чужим, что он недостоин этого короткого местоимения «мы» и всего, что оно могло значить. Он даже испытывал как бы чувство неполноценности перед этим «мы» и готов был просить, чтобы и его туда причислили, дали ему там место. Не в той толпе, которая нынче кричит: «Да здравствует король!» — а завтра покупает нарасхват наполеоновские фиалки; не в скопище офицеров Империи, уволенных в отставку с половинной пенсией; не в своре тех господ, которые считают себя обойдёнными и охотятся за тёплыми местечками. Нет. ему хотелось быть в той огромной безымянной массе, которая в конечном счёте платит своею кровью, своею жизнью, своим трудом за борьбу властителей. Примут ли его?