Страстная неделя

Майору трудно было дышать, и он только замахал рукой. А хотелось ему сказать очень многое: что он полон веры в нынешнюю молодёжь, что она даст замечательных людей, что их руками будет обновлён мир, что вс„ это упрямцы, храбрецы, они не бросят дела на полдороге, а начнут с того, на чем остановилась Революция, и пойдут дальше… что в их руках знамя Франции…

Его выцветшие синие глаза были в красных точках, а зрачки лихорадочно блестели. Он вспоминал разные историйки школьной жизни сына, его великодушные поступки, его…

— Фредерик. — мягко остановила мужа Альдегонда, — тебе нельзя так утомляться. К тому же господин Теодор не знает нашего мальчика… он подумает: родители всегда такие, в глазах отца… — и, обернувшись к постояльцу, добавила:-Нет, он на самом деле хороший мальчик! — Затем приложила палец к губам.

Майор действительно задремал, рот приоткрылся, веки сомкнулись, пальцы вытянулись на одеяле, морщинистые пальцы с утолщениями на суставах и плоскими ногтями…

Они на цыпочках вышли из комнаты.

— Послушайте, господин Теодор, — сказала жена майора, — кажется, я могу вам помочь… Катрин говорила мне… Словом, у нас есть родственник Машю, кучер дилижанса… По-моему, он почти вашего роста… и надо полагать, у него найдётся какаянибудь старая одежда… Да бросьте! Я не допущу, чтобы старьёвщик обдирал вас!

Глаза под опущенными веками в тёмных крапинках обращены к будущему, к мечте, которую не вмещают слова. За песочным, в крупных цветах пологом майор плывёт по течению прихотливой волны. В глубь годов, которые ему не суждено увидеть. Все морщинь!, проложенные на лице заботами прошлого, складываются в таинственные письмена того будущего, ради которого он жил. Отметинки на коже, шрам на нижней губе, щетина на не побритом нынче утром подбородке, бородавка на конце правой брови, влажная ложбинка, идущая от носа к усам, — вы рассказываете длинную, полную всяких перипетий историю одной судьбы, подвергавшейся случайностям и неурядицам современной истории, историю жизни майора Дежоржа, какой она представляется мне.

Но эта приходящая к концу жизнь, словно долгая утомительная дорога, не что иное, как зачин грядущего, тех упований, что завещаны ею, зачин другой жизни, которая зарождается вновь, юная, трепетная, полная тех же иллюзий, какие манили молодёжь двадцать пять лет назад, только к ним прибавилось ещё что-то, ибо ничто не завершается, а я могу себе уехать, отряхнуть прах от ног своих, отречься от себя, умереть… Так сменяют друг друга времена года, и бесследно исчезнувшая трава вновь появляется с весной. Умер? Да что это значит-умереть? Человек не умирает, раз есть другие люди. И то, что он думал, во что верил, что любил так сильно, так страстно, зазеленеет вновь с теми, кто идёт ему на смену, с детьми, которые растут телесно и духовно и в свой черёд становятся восприимчивы к весне, к добру, к прелести вечеров.

Прошлое, прошлое! Существует никем не оспариваемое убеждение, что в смертный миг перед человеком, как вспышка молнии, проносится прошлое, его прошлое, словно вдруг разматывается нить, которая терпеливо навивалась на катушку памяти. Да разве сам человек не есть отрицание прошлого, не есть то, что выходит из этого прошлого, чтобы никогда к нему не вернуться, разве память-не преображение прошлого, его образ, исправленный соответственно нашим заветным желаниям? Человек обращён не к прошлому, и, хотя бы вы за это побили меня камнями, я хочу верить, что в последний миг, когда его плоть осознает, сколь неумолимо отмерен этот миг, душа смотрит вперёд в жажде узнать как можно больше и, собрав все силы гаснущего ока, тщится увидеть, что будет впереди, за поворотом, куда пойдёт дорога по ту сторону горизонта… в будущем.

Не знаю. может быть, эта книга-я пишу её на шестьдесят первом году, в возрасте короля-подагрика, того Людовика XVIII с отёкшими ногами, которого везут в коляске, — может быть, эта книга, обманчиво, с виду обращённая в прошлое, на самом деле выражает моё страстное стремление к будущему, может быть. это и есть последнее видение мира, потребность выйти за пределы моей повседневной оболочки, из оболочки моей повседневности.

И потому-то, может быть, по мере тоге как от вербного воскресенья я продвигаюсь к Пасхе, в книге моей, словно подземные удары, словно отдалённый перекатывающийся гул, глухо звучит, все чаще и чаще повторяясь, одно словонастойчиво, как дробь барабана, то скрытно, то открыто звучит одно слово: будущее.

Может быть, отчаиваясь и воодушевляясь, я потому и начал перебирать причудливую старинную ткань Истории, потому и прослеживаю перекрещённые нити, сложный узор, где сплетены судьбы и цвета, может быть, для того я и окунулся в гущу канувшей в вечность эпохи, чтобы отрешиться от упрощённого, плоскостного восприятия мира, где я почти уже на излёте, может быть, я и роюсь в архивной пыли, надеясь обнаружить многообразные зёрна, из которых состою я, состоим мы, а главное-те, кто возникнет из нас, против нас, над нами, за пределами нас, эту весну, расцветающую на кладбищах, что зовётся будущим.