Страстная неделя

Однако дамы отметили это обстоятельство сдержанным хихиканьем: при них оставался лишь один представитель сильного пола, друг мадемуазель Госселен, которого она повсюду таскала за собой, вполне бессловесный персонаж в щегольском оливковом фраке. Круто завитая шевелюра и бакенбарды котлетками, подпёртые плоёным жабо, заправленным, как и полагалось, под белый пикейный жилет. Он взглянул на свои часы-луковицу с репетицией.

— Уже половина двенадцатого, — вздохнул он.

Главная его заслуга заключалась в том, что в двадцать пять лет он содержал танцовщицу, как будто ему уже стукнуло шестьдесят.

Конечно, не так шикарно, как содержали Виржини. Бедняжка Виржини, ей давно было пора подняться в спальню и лечь. Она чуть-чуть кокетничала своим новым положением и была удивительно мила в капоте специального фасона, изобретённого для кормящих мамаш, но молоко ужасно распирало ей грудь. К тому же было уже поздно. Старики Орейли-родители Виржинипривыкли заменять её при приёме гостей: пусть чувствуют, что хозяева-они; кроме того, это придаёт всему известное достоинство. Как ни было скромно амплуа Виржини в качестве балерины, все-таки она считалась настоящей артисткой, равно как и её папаша, в течение двадцати лет состоявший главным куафером при Опере. Виржини ещё не достигла шестнадцати лет, когда её, как принято говорить, заметил маршал Бессьер. Блистательный содержатель был вскоре убит под Люценом, и родители Орейли переселились к дочке, носившей по покойнику траур. Перед смертью маршал успел облагодетельствовать Виржини: ей достался особняк, который можно было смело назвать одним из прелестнейших в Париже, рядом с холмами Монсо, засеянными люцерной, в двух шагах от огромного парка, возвращённого Камбасерэсом императору, ибо содержание парка обходилось слишком дорого, а затем возвращённого королём герцогу Орлеанскому.

До чего же был кокетливо убран этот салон, где игроки в бульот восседали вокруг ломберного стола из наборного розового дерева, доставленного сюда не более не менее как из Версаля:

Шарль-Фердинанд просто велел отнести его на дом к Виржинисовсем так же, как по его распоряжению, опять-таки для её особняка, сняли картины со стен Павильона Марсан или нагрузили её карету серебряными сервизами, позаимствованными в Тюильри! За исключением деревянных панелей во вкусе старого режима и барельефов с изображением персонажей греческой мифологии, помещённых между дверями, весь салон буквально утопал в драпировках, даже потолок был обтянут сборчатой жёлтой тканью, по карнизу шли бледно-голубые, просто очаровательные шёлковые фестоны, точно такие же портьеры висели на дверях, а на окнах красовались занавеси соломенного цвета, подбитые голубым шёлком, падавшие непостижимо мягкими складками до самого ковра в цветах.

Отец Элизе был единственным чёрным пятном на этом жёлто-голубом фоне. Он никогда особенно не дружил с семейством Орейлей, и появление его в столь поздний час у танцовщицы Оперы могло вызвать вполне законное недоумение. Но все объяснялось более чем просто: в 1792 году он скрывался у бабушки Виржини на улице Сен-Рок, ещё в ту пору, когда Мари-Луиза, родившая впоследствии Виржини, была почти ребёнком, а святой отец выжидал случая удрать в Англию. В те времена гражданин Торлашон, как его тогда называли, изучавший сначала хирургию в Братстве милосердых, потом в 89-м году сбросивший сутану и немало потёршийся за кулисами, ещё не имел ни теперешнего веса, ни положения, приобретённого после возвращения королевской фамилии: ведь он весьма успешно лечил Людовика XVIII во время пребывания того в Хартуэллском дворце. А тогда в течение двух-трех лет он вёл разгульную жизнь, афишировал свои связи с девицами лёгкого поведения-надо полагать, для вящего утверждения новых идей. Откуда брал он средства, чтобы так швырять деньгами? Однако во времена Террора ему пришлось прятаться, а потом и эмигрировать.

— Слаба плоть человеческая! — вздохнул преподобный отец, запуская пальцы в табакерку, протянутую ему уважаемым господином Орейлем. Его хитрая физиономия лоснилась, а вульгарность манер не очень-то вязалась со священническим одеянием.

Хотя было уже совсем поздно, но игроки-на то они и игроки! — не обращали на это ни малейшего внимания: тут были оба Александра, завсегдатаи дома, и дядя Ахилл, бывший на службе у детей госпожи Сен-Лэ, — они обычно составляли партию для господина Орейля. Иезуит, сидевший за стулом хозяина дома, казался ещё более щуплым рядом с куафером, чей мощный торс и поднятые плечи были туго обтянуты васильковым фраком, а пудреный по старой моде парик чуть сбился на ухо. Преподобный отец внимательно следил за игрой и время от времени делал глубокомысленные замечания господину Мопэну, старшему из двух Александров, от которого изрядно припахивало бакалейными товарами, ибо господин Мопэн держал лавку; но бакалейщик пропускал эти замечания мимо ушей, видимо недооценивая всей их меткости и всей соли.