Страстная неделя

Колбаса действительно оказалась превкусной, особенно после целого дня скачки на лошади в дождь и слякоть, но ни Монкор, ни Жерико не в силах были поглотить такие огромные порции, казавшиеся вполне нормальными нашим пикардийцам, даже юного Вертера с мануфактуры Ван-Робэ любовь, очевидно, нисколько не лишила аппетита. Теодор подметил, каким лукавым взглядом старик Жубер посматривает на это обжорство, и мгновенно меж двумя парижанами протянулась ниточка взаимного понимания. А Мюллер уже опять пустился рассказывать со всеми подробностями, как обрабатывается сталь в обе стороны от сердцевины клинка, упоминал в своем описании граненый молоток и прочие кузнечные инструменты, должно быть, полагая, что они всем хорошо знакомы. Затем он объяснил, сопровождая свои слова жестами, как делают желобок на клинке, потом перешел к лезвию и к загибу клинка. Оказалось, что в загибе-то прежде всего и состоит разница между саблями различных кавалерийских частей, ибо у драгунского или карабинерского палаша совсем нет загиба, в отличие от сабель егерских полков, и в особенности от гусарской сабли, самой изогнутой из всех.

И вдруг Теодор понял, что кузнец вовсе не какой-то неугомонный болтун, а хитрец, и хочет нарочитым пустословием выйти из затруднительного положения. Немая усмешка подручного с перебитым носом подтверждала это подозрение, так же как и преувеличенная любознательность старика Жубера, задававшего такие, например, вопросы: «А что вы называете колодкой для стесывания сабли?», «Сколько же раз надо накаливать брусок добела, чтобы выковать рукоятку?». Этот приказчик купцов с Каирской улицы, несомненно, подыгрывал кузнецу и своими репликами подбавлял жару его разглагольствованиям. Монкор таращил глаза, — он боролся со сном, а Теодор притворно выказывал внимание к словам кузнеца, но думал при этом: уж не принимают ли его за дурака, а если нет, то что, собственно, хотят скрыть от него?

Наблюдая за своим Донателло с перебитым носом, он вдруг понял то, что, вероятно, являлось ключом к разгадке его тайны: Фирмен только делал вид, что его интересует изгиб кавалерийских сабель, а на самом деле занят был другим. Он все посматривал исподтишка то на свою хозяйку, то на молодого человека, называвшегося Бернаром, и без особого труда можно было понять причины этой странной слежки. Не подозревая, что приезжий мушкетер с такой легкостью проникнет в его сокровенные чувства, Фирмен не особенно следил за собой, и в ту минуту, когда влюбленные простодушно улыбнулись друг другу, в его глазах вспыхнула смертельная ненависть. Теодора это так поразило, что он потерял нить рассуждений кузнеца о так называемых клинках Монморанси, которые находятся на вооружении только во 2-м егерском полку. Во всяком случае, находились в 1792 году. Значит, в то время, как решалась судьба Франции, а вместе с нею и судьба королевской кавалерии, в тот час, когда все подвергалось проверке — добро и зло, смысл жизни, любовь к отечеству… здесь, в маленьком пикардийском городишке, в доме кузнеца, люди жили в стороне от всего этого: здесь, несомненно, разыгрывалась драма молодости и ревности, в которой участвовали кузнец, его жена, Бернар и Фирмен. А какую же роль может играть тут седовласый разъездной приказчик с бархатным воротником, по наружности подходящий для амплуа благородных отцов? Но как бы то ни было, сомневаться не приходится: этот бесконечный поток слов маскирует приближение конфликта, уже назревающего в душе каждого участника драмы… Сыр подали дрянной, зато хлеб был свежий. Хозяин дома прервал свою речь и сделал жене замечание:

— Экое сумасшествие! Свежего-то хлеба куда больше уходит, чем черствого.

Бернар весело подмигнул ему и продекламировал:

— Женка молодая, да дрова сырые, да хлебушко мягкий — дому разоренье.

Все захохотали. Должно быть, это была обычная шутка в здешних краях, и, следовательно, Теодор напрасно заподозрил кузнеца в скупости.

* * *

Итак, служанка приготовила для офицеров постели в большой чердачной комнате, рядом со спальней Фирмена, в которую перевели Бернара. Отбросив всякие приличия, Монкор тотчас отправился спать, — только попросил Теодора позаботиться о его лошади. Мюллер заверил юного лейтенанта, что он может не беспокоиться: лошадь его поставят в конюшню, и он действительно сделал это самолично, так как питал нежную любовь к лошадям. Тем временем Фирмен отправился в кузницу, развести огонь в горне. Жерико двинулся вслед за ним. Но малый с перебитым носом вдруг резко сказал, что господину офицеру нечего делать в кузнице, пусть греется в комнате у огня или ложится спать. Теодор и внимания не обратил на его слова: он прекрасно видел, что стоит ему остаться возле хозяйки и ее поклонника, ревность подручного стихнет, но нисколько не жалел несчастного влюбленного, так как в душе был сторонником разделенной любви.