Страстная неделя

Может быть, король притворялся, будто занят разговором со своим соседом слева — хозяином дома? Во всяком случае, он беседовал с ним вполголоса, и герцог Орлеанский не мог уловить, сколь значительна их беседа. На самом деле Людовику XVIII было очень не по себе; всю дорогу он бодрился, но в конце концов нервы не выдержали. Да и ревматизм давал себя знать. Король только что вышел из искусных рук отца Элизе, но особого облегчения не ощущал. Он чувствовал себя так, словно за ним гнались по пятам; не подавая вида, он постарался, чтобы в суматохе сборов отъезд его брата и племянника несколько задержался, и оставил всю королевскую гвардию на попечение ультрароялистов, надеясь, что сторонники графа Артуа скомпрометируют себя беспорядочным бегством, а сам он впоследствии выйдет сухим из воды, непричастным к возможным прискорбным инцидентам. Пожалуй, он был бы даже доволен, если бы его брат попал в руки к Бонапарту: ему уже год не давали спокойно спать интриги, которые плелись в Павильоне Марсан. Все вожделеют к его короне. Ее с нетерпением ждут и брат, и его сыновья, и родственничек, что сидит от него по правую руку. Ничто ведь не остается тайной. Все вокруг интригуют. Фуше предан орлеанской партии. Витроль работает на Карла. Если бы Бонапарт не вернулся, все равно или одни, или другие постарались бы свергнуть его, Людовика, — это ясно как день. Может быть, следует воспользоваться заварухой и подготовить будущее — вернуться с союзниками, обезопасить себя от всех претендентов? И подумать только, что он первый протянул руку молодому Луи-Филиппу, когда тот после дела Дюмурье покинул ряды республиканской армии и явился с повинной. Тем самым он, Людовик, хотел обезвредить происки брата… Король думал об этом, говоря о другом: о восторженной встрече, повсюду оказанной ему населением. Вдруг он сморщился. Ой, поясница! Ну его совсем, отца Элизе! Только один раз он действительно был ему полезен — тогда, в Хартуэлле, когда раздобыл письмо господина де Шаретт, обличающее графа Артуа; возможно, оно сфабриковано англичанами, но ему оно очень кстати, так как дает в руки оружие, с помощью которого легко призвать брата к порядку… Он может в любой момент предать гласности это письмо, обвиняющее Артуа в трусости, которая погубила шуанов. Вдруг король услышал, что на другом конце стола Конде говорит что-то очень смешное, он попросил повторить. Принц Конде, который приехал в Лилль после полудня и, вероятно, не знал состояния умов в гарнизоне, как раз сейчас произнес слова, в первую минуту повергшие всех в изумление, а затем вызвавшие бурный взрыв смеха, впрочем тут же подавленный. Принц Конде спросил очень громко:

— В каком храме благоугодно будет его величеству, ежели мы пробудем здесь и завтрашний день, совершить, как обычно, обряд омовения ног, ведь завтра чистый четверг?

Гул разговора, стук ножей и тарелок на минуту заглушили его слова, но принц, сам глуховатый, подумал, что его не расслышали, и, будучи в том возрасте, когда жир и высокий ранг заменяют ум, повторил громче, стараясь перекричать остальных:

— В каком храме его величеству благоугодно будет омыть завтра ноги нищим?

Только памятуя, что он несчастный отец герцога Энгиенского и глава бывшей эмигрантской армии, можно было удержаться и не прыснуть ему в лицо. Вообще-то говоря, господин де Бригод был больше в курсе дел, чем префект: наклонившись к его уху, он шепнул, что у артиллеристов в патронных сумках найдены орлы и трехцветные кокарды.

— Подумаешь, в городе я видел солдат, которые уже нацепили их на кивер! — заметил один из соседей, услышав сказанные по секрету слова.