Страстная односторонность и бесстрастие духа

Может быть, тихою раковиной
Жил я в морях Девона;
Быть может, дикою вербою
В Триасе безлюдном жил;
Шептался с листьями лаковыми,
С вестниками небосклона…
Не первая жизнь,
о, не первая
Мчит
кровь моих жил.

Но были еще несказаннее

Другие блуждания духа, –
Медлительные созревания
Меж двух воплощений здесь…
Гул времени иномерного
Хранится в глубинах слуха;
От мира лилового, чермного[77]В глазах – слепота и резь.

Приоткрываясь минутами

Сквозь узкую щель сознанья,
Воспоминания смутные
Скользят из своей тюрьмы…
Те страны, моря и камни те,
Что знал я в древних скитаньях, –
Вот тайны глубинной памяти!
Вот золото в толщах тьмы!

1931–1955

В следующем стихотворении яркие цвета сменяющихся жизней темнеют, становятся чернотой смерти, и в противовес смерти вспыхивает вечный свет Ирольна:

Я умирал травой и птицей,
В степи, в лесу –
В великом прахе раствориться,
Лицом в росу.

И человеком – скиф, маори,

Дравид и галл,
В Гондване, Яве, Траванкоре
Я умирал.

Мне было душно, смертно, больно,

Но в вышине
Блистал он в радугах Ирольна,
Склонясь ко мне.

И с каждой смертью, встречей каждой

С его лучом
Я слышал вновь: – Твори и страждай!
Тоскуй! – о чем,

О ком сумел бы тосковать я,

Как о тебе, –
Слияньи, тождестве, объятьи
В одной судьбе?

Твори меня! Учи, не медли,

Рвать помоги
Узлы грехов, деяний петли,
Ночей круги.

Тебе сойти мной было надо

Вниз, в прах, на дно.
А кто ты – Атман, дух, монада –
Не все ль равно?

1955

Несколько стихотворений (5–9) посвящены тому, что укрепляло дух Андреева в тюрьме: молитвам о помощи. Основная тема цикла – последовательный ряд миров просветления – начинается только в десятом стихотворении:

…Она похожа на даль знакомую,
Ярко-зеленую и золотую,
Чтоб ты почувствовал:
– Боже! дома я!
И не пожаловался:
– Тоскую!

Это – Олирна. Однако стихи, посвященные первому миру Просветления, – довольно бледные. Живее прозаическое описание в «Розе мира» (кн. 3):

«Единый для всех метакультур[78], этот слой, однако, очень пестр; в древней, тропической, огромной метакультуре, дважды обнимавшей мою земную жизнь, он был похож на ее природу в Энрофе[79], но мягче – без крайностей ее жестокости и великолепия, без неистовых тропических ливней и губительной сухости пустынь. Я помню, как белые башнеобразные облака необыкновенно мощных и торжественных форм стояли почти неподвижно над горизонтом, вздымаясь до середины неба: сменялись дни и ночи, а гигантские лучезарные башни все стояли над землей, едва меняя очертания. Но самое небо было не синим и не голубым – но глубоко-зеленым. И солнце там было прекраснее, чем у нас: оно играло разными цветами, медлительно и плавно их сменяя, и теперь я не могу объяснить, почему эта окраска источника света не определяла окраски того, что им освещалось: ландшафт оставался почти одинаков, и преобладали в нем цвета зеленый, белый и золотой.

Там были реки и озера; был океан, хотя увидеть его мне не довелось: раз или два я был только на побережье моря. Были горы, леса и открытые пространства, напоминавшие степь. Но растительность этих зон была почти прозрачна и так легка, какими бывают леса в северных странах Энрофы поздней весной, когда они только начинают одеваться лиственным покровом. Такими же облегченными, полупрозрачными казались мне хребты гор и даже сама почва: как будто все это было эфирной плотью тех стихий, чью физическую мощь мы так хорошо знаем в Энрофе.