Страстотерпицы

– Ненажорная какая! А печь из чего будем?!

Она подумала и достала из шкапчика заветный кусок колотого сахара, подала внучке и начала процеживать молоко.

Пока Павла доводила до ума молоко, внучка кряхтела над тетрадкою.

– Убористей пиши-то! Чего разошлася, ровно квашня. Вон че буковки-то пляшут у тебя, ровно пьяные.

– Ну это же «Ты», – возмущенно оправдывалась Аришка. – Это так пишется.

– Растыкалася! – ворчала Павла. – У Капки «Ты» так «Ты», а у тебя что?!

Она ворчала вовсе не потому, что внучка пишет коряво и раскидисто, но и потому, что тетрадка недавно новая, прошитая льняной ниткой из красивых этикеток, которые старуха добывала у сторожихи колхозной базы за сало, кончалась. А это значит, надо опять открывать свои потайные закрома и заворачивать в холстинку очередной кусок пожелтевшего сала.

– Чего жрешь карандаш-то? – раздраженная мыслью о сале, укорила она внучку и ткнула пальцами в светлый ее затылок. Аришка не обратила на это ровно никакого внимания.

Когда-то и сама Большая Павла, при родимом тятеньке, была шибко грамотная. Ее в церкви часто батюшка благословлял читать Апостол, и она выходила на круг в ярких платках, бусах и лентах на зависть всем култукским девкам… И счет она знала, и весы. Каки дела с тятенькой по Тунке до Китая проворачивали. И Писание она читала… И Псалтырь… И молитвы вечерами матери вычитывала…

* * *

На Крестопоклонной, как раз под утро, умер дядька Большой Павлы, старый Мирон. Он вернулся из ссылки сразу, ведь зятек его, Степан, комиссарил тогда. Мирон умер в одночасье, встал, охнул, и нет его. После смерти дочери, соперницы Павлы – Анфисы, сестры, и после того как исчез зять его – кандальник, Мирону пришлось одному подымать двух его дочерей. Внучек своих. Большая Павла издаля, но зорко следила за родственниками, со злой радостью замечая, как рушится уклад и усадьба семьи, которая приняла чужака.

«Вот, – думала она, – на чужой каравай рот не разевай!»

Таисия, с которой она, как на исповеди, делилась своими переживаниями, урезонивала ее: – А ты-то знаешь, на чей каравай ты рот разинула?! Одно точно, куда бы ни входил этот человек, чего бы он ни коснулся, все подлежит разорению и гибели. Есть такие люди! Нельзя чужаков в дом свой пускать! Девчонок-то его не возьмешь ли?

После Степана в доме оставались две сиротки… Девочки… Неделю Большая Павла давала кругаля вокруг ненавистного когда-то ей дома. Но девочек не взяла. Присев на бревнышки подле мироновой ограды, она поняла, что не полюбит сироток. Хватит ей на долю своих внучек и своего горя…

Девочек вскоре увезли в Иркутск. В приют сдали. А Большая Павла ясно осознала, что возмездие свершилось и над мироновым домом, такое же, как и над ее судьбою. И права Таисия. Все, чего ни касался этот пришлый, имени которого никто не знал в Култуке, подлежало разорению и смерти. Извел он род Брагиных, змий! Под корень извел…

* * *

Страстная подкатила с пылом-жаром. На Вербной, в субботу, Таисия после обеда раздавала на ферме вербочку, которую успела освятить в церкви в Слюдянке. Вечер стоял летний. Муха, и та поползла по корове. Большая Павла несла вербочку за пазухой телогрейки, и ей хотелось раздеться.

– Вербная без снега не бывает, – грустно сказала Таисия. – Жар бешеный… К снегу. Еврейская Пасха… А как же! Плачут евреи, если на Пасху им Бог снегу не пошлет. Им манна… снег на Пасху их.

Приткнув вербочку к материной иконе, Большая Павла прилегла на лежанку и не чаяла, как уснула. Проснулась от тишины в доме. В окна клубило серостью. Вышла во двор – точно заклубило-затуманило. Тучи, как волки: серые, с просинью, снеговые, и ветры гонят их с Байкала к Иркутску, словно на войну.

– А девки где же?! – с тревогой подумала Павла. – Анна рыбачит, баржа еще с обеда отошла, к утру только будут. А девки должны быть дома!

Побежала к Зойке, та все знает.

– Их буряты забрали, теть Паш! – спокойно ответила Зойка. – Налетели еще с утренней дойки. Трое бурят… Шапки – во!.. В халатах. И хохотали, как бешеные!

– Каки буряты?! – зарычала Павла.

– Да Долгоровы это. Роман твой там. К себе на свадьбу забрали, – пояснила Дуняха. – Только я Ромашку не признала… Но говорят, он был среди них. Вернутся, не переживай…

– Ага, – с полным, как всегда, ртом возразила Зойка. – Говорили себе в жены Капку берут.

Ночь прождала Большая Павла внучек. На первом свету положила в котомку, с которой ездила к старице, горбушку хлеба. И вышла из дому. По дороге зашла к Таисии, просила встретить утром и успокоить Анютку. Таисия вышла на дорогу провожать ее и долго крестила ее вослед…

Большая Павла день шла по тракту, не заходя в села. Ночевала в прошлогоднем зароде. Слушала шуршание мышей по сену, смотрела на близкое бурное, беззвездное небо и думала о том, что жизнь, что река. Течет и течет. А берега разные, то села, тайга, то степь. И все протекает, все остается позади… А что там за поворотом, не знает никто…