Страстотерпицы

– Да ты что? – Большая Павла аккуратно укладывала в узелок кулич и крашеные яйца. Она знала, о чем будет говорить Фекла. Этот сказ, обрастая подробностями, повторялся много раз, но всякий раз ей было страшно. Не дай бог такое пережить!

– Я счас, Пашенька, ни на что не обижаюсь. Куды мне… Волки – и те меня обоссали!

– Как это? – подыграла Большая Павла.

– А так.

– Маньку-то Буковку помнишь поди?!

– Это которую волки съели? Ну как же.

– А меня вот не сожрали! Обоссали всю до нитки…

– Как так?

– А вот так! Мы с Манькой-то вместе кусошничали. Вдвоем ходить-то все веселее. Да и не так страшно. Война как раз кончалась. Я свою дочушку дома оставила. Она у меня заболела. Обезножела. Ножки, как плеточки, у нее висели. От бескормицы.

– Это где? В Култуке, что ль?

– Да нет! Там, за Мурино, мы там еще шли с нею.

– А откель вы шли? Ты сама-то откуда?

– Я-то. Я из Алтайских краев. Там и замуж выходила.

– А в Култук-то откель пришла?

– Дак из Мордовии! Из лагерей! Отца кулачили, ну меня подгребли. Там я чадушко заработала. Сидела-то я недолго. За мной ведь ничего не было. Да девку родила.

– А где ж она была-то там? С тобой на нарах?

– Ну, Паш, ты даешь. На нарах! Там и детские сады есть, и школы. Звери, что ли, там… Евреи эти.

– Каки евреи?

– Да там одни евреи в комиссарах. И начальники, и надзиратели. Они же везде командуют… Как наша Айзековна… Я к жене начальника лагеря пристроилась. Мыла у них и убирала. Она ниче себе жидовочка была. Кушать мне давала со стола. Девочку мою обряжала… Со своих еврейчат. И волю мне выхлопотала потом. Доченьку тогда в детдом направили. Сюда, в Иркутск. Вот я сюда и шла к ней… По дороге Буковку встретила. Мы, бывалоча, в село-то с двух сторон заходили. Чтобы дважды не обирать… Зимой шли… А она жадноватая была, Буковка-то. Я ей: не пойдем туда… Сердце чует, волки там… А она: село богатое, пойдем, много наберем. Я-то не пошла. А ее волки сожрали. Одна нога в валенке и осталася. Веришь-нет… Дак греха-то сколь было с нею. Хоронить ее, хоть ногу, а я ее ни имени, ни фамилии не ведаю… Буковка, да Буковка… Вот так, с зеками, ее и закопали. Кому-то в ящик подложили… Был человек – и нету.

– Страшно-то как, Господи!

– Как не страшно! Страшно! Не приведи господь… Я ей тогда говорила: не ходи, Манька. А сама, дура, пошла. Да запозднилася. Чай пила у хороших людей. Хозяйка еще оставляла меня, на крыльцо вышла:

– Останься на ночь, – говорила, – ночью по лесу не ходят. Волков у нас полно…

Ну где же я останусь, у меня ребенок в нетопленном доме обезноженный лежит! Я и поперлась! Ну, она мне сальца в узелок подкинула. Довольная иду – котомка полная. Потом слышу – вой. А уж темно вокруг… Оглянулася… а огонечки зелененькие. И ко мне… Огонечки-то ко мне. Куда деваться-то, Паша! Милая моя! Мельтешат огонечки-то… Себя успокаиваю, мол, кажется. Я ведь приняла на грудь перед дорогою. Спьяну-то че не покажется? Бегу, ног под собой не чую. Глядь, а они – вот они! Свадьба волчья. Куды деваться? На дерево – прыть не та. Все, думаю, прощай, Манюня. И так мне больно стало, что дитятко мое, девочка помрет в нетопленом доме и мамку свою не дождется. Свернулась я калачом на снегу: Матерь Божия, говорю, пощади мою девочку, сиротку мою! На снегу лежу, кабыть в кипятке вся… Такой жар во мне. Лапы уж их вижу. А смрад от них, не приведи господь! Сала стало жалко… Слышь, Паня, сало жалко стало!

– Ох ты господи!

– Да, а этот крупный такой, вожак, видать, их, ко мне… Лапу поднял и поссал на меня!

– Ох ты господи!

– А потом вся стая выссалась на меня. И за сучкою своей. Та в бега, и они за нею. А я осталась… Обоссанная! Вишь, как уберегла меня Матерь Божия.

– Слава богу!

– Домой без памяти пришла. Не помню и как! Печь затопила, сала девке дала. Я ведь сначала на лесосплаве здесь устроилася. Бумагу-то мне еврейка хорошую справила. Горбыль ловила. Шпалы здеся пилят, горбыль летит, а мы его ловим и в штабеля укладываем… Все ничего, да на баржи лес было таскать тяжело. А потом меня Айзековна в колхоз записала.

– О-о! Айзековна!

– Да она справедливая! Только нашего Бога шибко не любит! А так справедливая. В колхозе-то мне намного легче. На дойке стоишь – молочка доченьке притащишь. В птичнике, глядишь, петушков начнут резать, где и выделят. Манька-то у меня в колхозе и выровнялась. Дочка-то моя.

– Ты где ее спроворила-то?

– Дак я ж тебе говорю – в лагере. Любила я там одного артиста…

– Да ты что!

– Да, настоящего. Пел, как соловей! И все стихи рассказывал. Глаз с него оторвать не могла. У нас там и театр был. Он пел, а я там полы мыла. Ну и спроворили… Дело нехитрое… Еврейка, она и не ругалась.

– То-то Манюшка у тебя певунья.

– Есть в кого!

– А где ж он счас?

– Я выходила, он еще сидел. Все просил ребенка сберечь. Я, говорил, вас найду. Да где ж меня сыщешь!

Лицо Феклуши порозовело, добродушие и мягкость его округлости было усеяно рыжими веснушками. У нее и пшеничные реснички, и те все в конопушках. А глаза зазеленели, как травка.

– Поди, еще любишь?!