Страстотерпицы

Елизавета побелела, окаменев. Но не оправдалась ни жестом. Выдержки ей всегда хватало! В молодости она ухватила своего Терешку, пройдошистого хапугу и ботало, себе в мужья, и прожила с ним как сыр в масле всю войну, пока его не упекли под раздачу туда, откуда Фекла пришла. Хапанул не глядя, от души… Дружок же его и стуканул на него… Что Тереха-то зародик один за Быстрой у своего покоса не дописал и припрятал… Тереха с этим дружком Бузуем бабенку одну не поделили, солдатку из Пошивочной… Загремел Тереха тогда на всю катушку, как вредитель и расхититель социалистической собственности. Отошла масленица и Елизавете. Гонор-то с нее, как одежка, спал. Попритихла баба, все попрятала. Думала, придут. Ботики-то сняла. Кирзухи колхозные надела. Фуфайку драную, чтобы вата клоками лезла. И молчит все. Только огонь ее косеньких с азиатчиной глаз становится все свирепее и завистливей. Дитятка она с Терехою не прижила, скотинку мало-помалу со двора спровадила, теперь подворашничает, да по собраниям живет. Где никакой сбор, собрание, митинг, Елизавета тут как тут. Сухая, гарчавая, скрученная как жгут. Сидит и слушает молча.

«Кочерга-то где, прости господи, – подумала Большая Павла и тут же укорила себя. – Праздник ить! Судить нехорошо совсем в праздник…»

Таисию встретили у той же сосенки. Она встала им навстречу в городском полупальтишке. Темная суконная шаль туго перетянула худощавую голову, подчеркивая четкую резкость ее высоких собольих бровей.

– Глянь, краля-то какая! И в монашки.

Длинная юбка Таисии прямиком спадала по худым ее ногам. Из-под нее виднелись ботики. Видно, что она не совсем своя в городском обличии, и как-то все одергивает платок и пальтишко. Большая Павла глянула на нее с одобрением, и Таисия развела руками – праздник, мол!

Капитолина шла за Большой Павлой и выглядывала Татьяну, которая шла с Манюней и подпевала ей. Манюня голосила про любимый город и про Олю, и как шумел камыш.

– Манька, рано распелась, – обрезала ее Большая Павла. – На обратном пути споешь. А счас пой про божественное.

Уже стемнело. Вызвездило. Дорогу подморозило. Время от времени летел верховик, и верхи сосен трещали, и гуд его был особенно страшен в эту ночь.

– Во, бесяра-то мучается! – сказала Таисия. – Глянь, как летит. Знает, что будет.

– А что будет? – спросила Татьяна.

Она молчала до сих пор, но ее тревожно повлажневшие глаза под ясными дужками пшеничных бровок указывали волнение. Капитолина знает, что за этим телогреечным табунком идет Сенька, и идет он ради нее… И это знание наполняло ее торжеством.

– Уморил меня Илюха! – призналась Дуняшка. – Прямо чует. Все пытал.

– А чего чуять-то?! Все знают, куда ноне бабы идут. В церковь!

– Прямо демонстрация.

– Крестный ход, – поправила Таисия, размашисто перекрестилась. – А ну, давай, Манюня, Богородицу.

Манюня тут же открыла рот и слезливо, строго запела: «Царица моя Преблагая…»

Феколка заплакала, за нею Дуняшка, и бабий хор подхватил со слезами: «Надежда моя Богородица…»

– Рожает счас Царица-то наша, – взрыдала Дуняшка, – мучается!

– Ты чего городишь?! Она еще в Рождество родила.

– Ой, правда! Чего это я?! Ну, все равно хорошо!

– Прям ангел поет, – похвалила Манюню Дуняшка.

Зойка завистливо фыркнула:

– Подумаешь, я тоже так могу!

– А че не поешь?

– А меня не просят!

– Дунь, уйми дочку, а то и впрямь запоет. Оглохнем!

– Ой-ой-ой! Подумаешь!

– Подумаешь и ничего не скажешь.

– Я еще вам всем нос утру! Я в город уеду, офицерика охмурю. И генеральшей еще стану. – Зойка вздернула розовый свой носик и незаметно утерла слезы.

– Прям, разбежался на табе офицер, – не выдержала до того молчавшая Елизавета. – Гляди-ка, какая краля!

– Да уж получше тебя!

– Дура дурой, господи.

Дуняшка не сводила любовных глаз с дочери, и ничего не слышала.

– Молода еще… научится.

– Пузо он тебе наделает и будет таков!

Бабы смеялись весело, звонко, и строгая молитвенность прошла. Большая Павла тревожно глядела на Таисию: чего, мол, мелют балаболки. Но строгая монахиня ровно не слышит, сосредоточенно глядит под ноги. Губы ее шевелятся, творя молитву.

Сыроватый сквозной лес подступал все плотнее. Дорога сужалась, блестела под лунным светом. Ржавый прошлогодний лист стыл в молодом весеннем ледке. Уже несло близкой водою и почкой скорого листа.

– Ох ты, мать сыра земля! Силов боле нету, – простонала Фекла. – Че ж, сколь идем. Матушка Таисия, отдохнем. Успеваем ить.

Таисия не ответила, а Большая Павла предложила:

– Дойдем до просеки. Не на землю же садиться. Там пеньков море.

– В сыру землю мы только ляжем, – согласилась бурятистая почтальонша Галя.

На просеке уселись кружком. Бабы в середке, девки по бокам. Парни стоят за спиною. Капитолина двигалась, говорила и дышала для Семена. Она всю дорогу чувствовала над собою дыхание Семена. А если он отходил, то от мысли, что он идет с Татьяной, ее дыхание останавливалось.