Страстотерпицы

– Разговорчики! Угрожать вздумала!

– Кака ж тут угроза? – Большая Павла почуяла, как затряслась Зойка под юбкой, и придавила ее коленями. – Я говорю, лес шумить. Верховики разыгрались. Ты ить не угрожашь, а делаешь. Варьку Морозову в войну кто упек за наволочку пшеницы в лагерь?

Егорка взмок.

– Я не стучал, – глухо сказал он, – я только в Слюдянку ее увозил, а потом в Иркутск. Работа у меня такая была.

– Несознательные вы гражданочки, – вступился за дружка Зяма. – Морозова нарушила закон, Егор Иванович исполнил свой гражданский долг. В итоге Егор Иванович только исполнитель правоохранительного органа. Тем более это входит непосредственно в его обязанности.

Зяма-Зиновий высок ростом, особенно ногами, худой, что жердина, сутуловатый, с черной кучерявой шевелюрой, он чем-то напоминает черного петуха.

«Вот глистогон-то где», – подумала Большая Павла. Она давно бы прогнала трескуна, но Зойка дрожала меж ног. Бабы же мало что поняли из его речи, но присмирели.

Зяма было начал речь о церковном омуте, но Большая Павла громко заткнула его.

– У тебя ить, милок, не наша вера. А зачем нашу хаешь?!

– Я атеист! – гордо заявил Зяма.

– Бабы, он че матерится? – робко спросила Дуняшка.

– Пора, – сказала Таисия, – сестры, пора. Не успеваем на крестный ход.

– У нас тут свой крестный!

– Товарищи женщины, я призываю вас вернуться домой, – громко заявила Ревекка Айзековна.

На что бабы плотно сдвинулись друг к другу и фуфаечной стеночкой пошли на агитаторшу. Егорка занервничал и приблизился к Елизавете, которая уж пожалела, что поперлась с бабами.

– Молодежи нету, а этих старух мы не имеем право задерживать, – сказал уныло Егорка Ревекке.

– Ты бы отстал от Таисии, глистогон! – угрожающе рявкнула Большая Павла. – Чего тебе от нее надо?!

– Агитку он ей шьет! – утвердила Фекла. – В омут она нас тянет… Религиозный.

– Мы сами, сами, – часто запричитала Дуняшка. – Правда, бабы, сами мы!

– Сами, сами!

– Ну, валите отсюда, а то мы вам грабеж припишем!

– Пойдемте, чего уж там, – тресканул Зяма.

– До свидания, гражданочки. Темные вы, конечно, женщины! Несознательные. Но мы будем работать над вами.

– Работнички! – буркнула Большая Павла, и когда агитаторы слились внизу просеки с лесом, подняла юбку.

– Э-э! Охвицерша, вылазий!

Зойка выскочила сразу. Бабы хохотали.

– Ага, вам хорошо. А как начнут при народе песочить-то! Страму не оберешься. И бумагу еще такую дадут, что я в городе не устроюсь нигде.

На лунный свет вышли Татьяна с Капитолиной и Семен. Через минуту крестный ход двинулся дальше…

Церковь стоит на пригорке, наискосок от железной дороги. Вокруг телеги, телеги приезжих на праздник со всего района. Распряженные кони пасутся поодаль, к лесу. С Байкала давно несет сыростью, но крепкий весенний морозец отдает еще сладостью и тем особым ароматом набухающего соками и почти готового к пробуждению леса. Когда култучане подходили к церкви, из ее широко раскрытых врат уже шли хоругвеносцы, а потом полилась живая, переливчатая свечным огнем, радужная река Большого крестного хода.

– Ну, бабы, сподобились! – Таисия широко перекрестилась, и они все влились в ночную, трепещущую радость с бурными восклицаниями «Христос Воскресе!», отвечая всей своей счастливой грудью: «Воистину Воскресе!»

Молодняк в церковь не пустили: комсомольцы бдили, пытливо вглядываясь в лица. На Татьяне засомневались.

– Матушка она, матушка! – вдруг крикнула Фекла и протолкнула девицу в церковь.

Как только двери церкви закрылись, начались хороводы. Семен держал руку Капитолины в своей сухой, горячей ладони, чуть сжимая ее, и сердце девушки полнилось торжеством и блаженством. Потом играли в ручеек, и Семен неизменно выбирал свою подругу. Потом они стояли у лошадиного табунка и смотрели на звезды, и Семен показывал ей какие-то созвездия, и Венеру, звезду любви…

На телегах уже спали, когда зазвонил колокол праздничный отпуст. Звезды блекли, морозец стаял, как снежок, и сырость усиливалась. Радостная паства вываливала из церкви табунками. Большая Павла почти несла полудохлую Дуняшку.

– Зойка, прими мать, – сказала она и прислонила подружку к дочери, потом глянула на кума Василько, конюха с Быстрой, запрягавшего свою лошаденку, и глубоко, благодарно вздохнула.

– Слава богу, опять Воскрес! Боженька наш… Христос… русской…

Глава пятая Скорби

На цвет черемухи, под самую посадку картофеля, болезнь вернулась к матери. Павла почуяла не сразу беду: работы много, колхоз да дом. Дуняшкина группа, считай, на ней, Таисия, внучки. С утра как встала, и до подушки бы ночной добраться. Слава богу, хоть Господь силушкой не обидел. Все влеготку, да в охотку делается. А тут раз хватилась – нет Анютки, другой – нету…

В бане нашла, блаженную, растерянно улыбающуюся, ничего не понимающую… А когда она ушла на баржу, да не дошла, а потом Большая Павла нашла ее в лесу, за третьей поляной, сидевшую на змеиной колодине.

– Вишь, змей проклятый, не отстает, – задумчиво произнесла Таисия. – Молиться будем… По соглашению… Матушке напишу…