Страстотерпцы

Ордин-Нащокин, с глазами, полными слёз, стал на колени перед царевичем, поцеловал край его платья.

   — Великий государь! Вот твой сподвижник во всех величайших деяниях.

   — Ах, Господи! Ах ты, Царица Небесная! — Алексей Михайлович тоже прослезился. — Истину ты нам проглаголил, Алексей Алексеевич... Я так скажу. Не родись я царём, ушёл бы с бахарями по белу свету. Плыл бы и плыл по морям-океанам, тешил взоры да сердце.

Вдруг загорелся. Сел за стол, все бумаги отгрёб прочь, положил перед собой чистый столбец.

   — Вот что, Афанасий Лаврентьевич, пусть Сведён возьмёт себе в ум, что первейшее дело для него в Голландии — набрать корабельщиков. Мастеров, которые корабли строят, пусть пришлёт тотчас, без мешканья, а корабельщика, который корабли водит...

   — Капитана, — подсказал Ордин-Нащокин.

   — Капитана оставит для найма корабельной прислуги.

Афанасий Лаврентьевич тоже загорелся:

   — Сведён — человек надёжный, на всякое дело скорый... Нужно -место для верфи искать... Пусть будет хоть тот же Нижний...

   — Нет! — покачал головой Алексей Михайлович. — Строить корабли, Афанасий свет Лаврентьевич, никому другому, кроме тебя, доверить не могу. Нижний далеко, воеводы будут тебе назло указы переиначивать, деньги разворуют... Иное надо место сыскать. Ты думай, и я подумаю.

В ту же ночь великого государя осенило. Поворачиваясь с бока на бок, пробудился вдруг и сказал:

   — Дединово!

Полежал, полежал. Тихонько поднялся, опасаясь разбудить Марию Ильиничну, прошёл в свою комнату. Сонный постельничий зажёг свечи. Алексей Михайлович сел в исподниках за стол и написал указ, где быть корабельной верфи.

Дединово — село дворовое, никого не надо уговаривать, чтоб разрешили верфь строить. На Оке стоит, рядом — устье Москвы-реки. До Калуги вёрст двадцать — двадцать пять, место лесное, а главное, ловецкое село, рыбаки в нём живут. У каждого своя лодка. Пусть глядят, как строят большие корабли, перенимают иноземные секреты.

Ордин-Нащокин царский выбор одобрил. Ожидая вестей от Ивана фон Сведена, сам времени тоже даром не терял. Нашёл в Москве человека, которому корабельный бой в обычай, по многим морям хаживал, русский язык и русские порядки знает, уважает. Двадцать лет прожил в Москве. Имя ему фон Буковен, звание — полковник.

Наведался Афанасий Лаврентьевич и к патриарху Иоасафу, просил благословить новое дело. Патриарх благословил, не спросив даже, что такое верфь...

Вздохнул о Никоне боярин, тяжело вздохнул.

12

Сорок дивных храмов стояли перед ним, патриархом. Мастера без шапок ждали его слова, и он сказал: «Позолотите купола, вот вам золото!» — и окунул руки в золотые россыпи, и сыпал, не меря, подходившим к нему.

Сердце забилось и замерло: услышал, как охает старец Флавиан. Не желая пробудиться, кинулся золотить купола, но во сне у него было две головы. Одна, тяжёлая, как чугун, лежала на подушке.

   — Не хочу! — простонал Никон, противясь слиянию светлой лёгкой головы с болезной, с угорелой.

   — Вставай, святейший! — трясли его за плечи. — На волю надо поспешить, не то вовсе не пробудишься.

Никон отмахнулся от келейника, но поднялся. Ныло в висках.

   — На ночь не топили, а всё равно угарно, — сказал Флавиан. — От стен угар, от потолка.

Келья была черна от копоти. Потолок и восточная стена обуглены.

Ферапонтов монастырь горел за неделю до приезда ссыльного. Одни печи остались от братского корпуса, сгорела ограда.

Флавиан принёс поганое ведро. Никон облегчился, умылся над тем же ведром. Расчесал гребнем волосы, глядя в зеркало, которое держал перед ним Палладий.

   — Что доброго? — спросил Никон.

   — Не ведаю, святейший. Монахи злы. Кто косится, кто вовсе отворачивается.

   — Боятся, объедим?

   — Стеснили мы их.

Никон негодующе всплеснул руками:

   — На две угарные каморки расщедрились. Сами в таких небось не стали бы жить.

Пристанище Никона и впрямь было невелико. Его поместили в братской больничной келье. Монахи и бельцы, приехавшие с ним, жили по соседству. Ходили по доскам, в их келье пол сгорел.

   — Помолимся, — сказал Никон, приглашая келейников и бельков в надвратную Богоявленскую церковь.

Иеромонах Палладий служил, остальные ему помогали: за дьякона — Маркел, за псаломщика — белец Ипатка.

Никон слушал и молился.

В церковке было холодно. Никто из монахов Ферапонтовой обители не пришёл на службу, не было и стрельцов, зато пристав Шепелев три раза заглядывал: не служит ли низверженный архиерей.

Помолившись, Никон пошёл на озеро. Его бельцы заранее прорыли, протоптали в снегу дорожку. С Никоном отправился Флавиан, но он оставил келейника в селении.

Белая ровная пустыня не радовала глаз.

   — Остров воздвигну! — решил Никон. — А на острове — крест! Да ведают, где томили святейшего изгнанника.

Остановился перед чёрным оконцем льда. На этом месте ветры плясали.

Вдруг хлынула, как вода из-под спуда, бессильная ярость. Топал ногами, давя чёрный глаз пропасти. И увидел наконец, что к нему бегут стрельцы, а впереди стрельцов пристав Аггей Шепелев, прижившийся в Москве немец. Служака.

   — Ногой проруби не продолбишь! — сказал, подбегая, Шепелев, — А ну-ка ступай в монастырь.

   — Я хочу Богу помолиться.