Страстотерпцы

   — Слонов видел. Больше слона у Творца животного нет... Видел чёрных и белых змей, видел мурену, живущую в пучине морской, скорпионов давил, лохматых пауков... Но я так тебе скажу, истинному свету нашему, — страшнее человека, хоть весь белый свет обойди, не сыщешь. Вот этими глазами — не ослеп, окаянный, — видел я, как православные люди, запорожские казаки, бросали в кипящие котлы детей поляков. Этими ушами, не оглохнув, слышал вой и вопль посаженного на кол. Этим носом чуял запах сгоревшего человеческого мяса. Одни люди загоняли других людей в Божии церкви и сжигали.

Царевич Алексей побледнел, погас глазами, но тотчас встрепенулся.

   — В царстве моего батюшки такого не бывало!

   — Слава Богу! Слава Богу! — согласился бахарь.

   — За моего батюшку всякий человек на Руси молится.

   — Твой батюшка — Божий дар православному люду.

   — А видел ли ты царя добрее моего батюшки? — спросил царевич. — Смотри, правду говори.

   — Ах, ясный ты мой месяц! Был я на Востоке и на Западе, на море-океане, на горах и в пустыне: ласковее царя, чем твой батюшка, не встречал.

   — Когда меня объявят царевичем, буду себе хозяин, оденусь в рубище, как тот турецкий султан, о котором ты мне вчера сказывал, и сам узнаю, что люди говорят!..

   — У людей семь пятниц на неделе! — вздохнул бахарь. — Хочешь, расскажу тебе об Иване — Коровьем сыне.

   — Расскажи, — согласился царевич.

Но тут пожаловал воспитатель Фёдор Михайлович Ртищев, бахаря пришлось отослать.

Фёдор Михайлович сообщил Алексею Алексеевичу о последних деяниях собора.

Вселенские патриархи задали соборным старцам три вопроса. Первый: какое положено наказание обесчестившим собор? Второй: как следует наказать дерзновенных, не оказавших уважения Вселенскому судье и патриарху всего Востока, подписавшему приговор Никону? Третий: какая казнь не будет злой для ослушников христианнейшего из царей?

   — Все эти вопросы направлены против митрополита Крутицкого и архиепископа рязанского! — встревожился царевич.

   — Кир Паисий не называл ни одного имени, — сказал Ртищев. — Но говорил он сильно: «Свят самодержавный наш! Те никонствуют и папствуют, а те покушаются уничтожить царство ради возвеличивания священства».

   — Неужели владык Илариона и Павла расстригут?

   — Пока что им запретили служить и велено не покидать московских дворов. Павел лишён сана патриаршего местоблюстителя. На его место избрали сербского владыку Феодосия.

   — Нехорошо! — царевич сглотнул комок в горле.

   — За мятеж наказаны, — возразил Ртищев.

   — Всё равно нехорошо! Владыки Павел да Иларион Никона низвергли, теперь их низвергнут...

Ртищев улыбнулся:

   — Великий государь милостив... Не печалуйся. Опала у твоего батюшки — не казнь, а назидание. У меня есть и добрая, дивная новость: начались выборы патриарха.

   — Но Иоасаф уже наречён! — удивился царевич.

   — Патриарха положено выбирать. Нынче собор назвал двенадцать достойнейших. Между прочим, в этом списке только три архиерея.

   — Иоасаф очень старый, — сказал царевич.

   — Великий государь любит пастырей смиренных, добролюбивых.

   — Лучше Никона не будет, — сказал вдруг царственный отрок.

10

Одним — унижение и позор, другим — торжество и слава.

1 февраля 1667 года великого посла, шацкого наместника, окольничего Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина вся сановная Москва встречала на Дорогомиловской заставе.

Афанасий Лаврентьевич, выслушивая похвальные слова, зорко вглядывался в лица приехавших почтить его многотрудную службу. Нашёл Богдана Матвеевича Хитрово, великого взяточника и завистника, нашёл Ивана Богдановича Милославского, дьяка Дохтурова — враги были здесь. Торжество полное.

В Кремле, в Успенском соборе, Ордин-Нащокина приветствовал антиохийский патриарх Макарий. Думный дьяк Дементий Башмаков объявил народу с паперти о посольской победе, о землях, отошедших к России, о замирении с польским королём на тринадцать с половиной лет.

Поздно вечером Афанасий Лаврентьевич, уморившись за день от многолюдья и многословья, вышел в сад. Яблони, росшие без призора хозяина, стояли нарядные, в пушистом инее. Сама тишина дарила его, добытчика тишины, минутою покоя.

Падали редкие снежинки. В прорехе между облаками мелькнула звезда, высекла быструю мысль: царь — великий любитель удивительных растений. Быть хорошим садоводом — большая польза для государственных дел. Весною надо бы насадить диковинных цветов и деревьев.

— Надежда моя! — сказал Афанасий Лаврентьевич саду, озирая небесную полынью с бездной кричащих и молчащих светил. — О чём твои речи? — спросил полыхающую то красным, то синим звезду, а голова уже была занята земными страстишками.

Завтра приём у царя. Пожалует поместье, шубу, кубок... Вот только в какую цену будут шуба и кубок? Афанасий Лаврентьевич морщился, страшась завтрашних даров. Не богатства хотелось, не было бы умаления великой службы.

До того раздумался — до утра не заснул. Напрасно себя мучил. Пожалованья посыпались как из рога изобилия. Царь пожаловал неродовитого псковского дворянина за службу, за ум, за многотерпение и за удачу высшим государственным чином.