Страстотерпцы

— Надобно московскому царю и нашему королю, совокупя войска, высечь и выжечь всех изменников-черкас, чтоб земля их была пуста. Присяги своей они государям не держат, доброго от них не дождёшься. Поспешили за турецкого султана спрятаться, так до султана далеко. Царскому и королевскому величествам собак черкас нужно передушить как можно скорее.

От таких речей у Алексея Михайловича слёзы на глазах наворачивались. Жалел убиенных воевод, ужасался казачьим зверствам, но истреблять православных, пусть и виноватых, почитал за грех, какого не отмолить.

Шёл Великий пост.

10

Пасха выпадала ранняя. Вербное воскресенье праздновали в день Семи Мучеников 15 марта.

Вселенские патриархи принять участие в мистерии по русскому обычаю, может, и решились бы, но не всех же трёх сажать на ослю? Паисий и Макарий уступили честь, которая им представлялась сомнительной, Иоасафу и осеняли шествие из палат.

Впервые в праздновании участвовал царевич Алексей.

Верба в том году ради радости наследника была выбрана на диво, украшена на диво дивное. От изобилия больших, с райское яблочко, серёжек казалось — начинается снегопад, но летят с неба не снежинки — жемчуг.

Народ, глядя на вербу, ахал, балагурил:

   — Вот из какой вербы нынче кашу-то варить! Невиданные серёжки!

   — Верба-то бела, да бьёт за дела!

   — Радуйтесь, мужики! Морозно! Яровые хлеба будут хороши. Верная примета.

   — Господи! Птицы-то какие прилетели!

На вербу, на большие сучья, сажали ряженных птицами мальчиков. На головах гребешки, на руках крылья жемчужные, но стоило мальчикам развести руки, под крыльями пламенел оранжево-ярый огонь.

   — Серафимы! Право слово, серафимы!

   — Серафимы и есть. Уж как запоют, душа к Богу улетает.

Привели белю. На этот раз лошадка была выбрана невысокая, ради немощи святейшего Иоасафа, жемчужно-серая, в жемчужных яблоках — вербе под стать.

На налой, поставленный на Лобном месте, принесли огромную книгу в серебряном окладе. То было Евангелие.

Из храма Василия Блаженного, ведомые под руки, в драгоценных ризах Большого наряда, вышли царь Алексей Михайлович и его царственный сын, надежда, пресветлый наследник Алексей Алексеевич.

Дьякон Успенского собора начал чтение: «И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виофагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: «Пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас вы найдёте ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне...»

Умолкла заворожённая Москва, слушая слова Евангелия от Матфея. С последними словами о въезде Христа в Иерусалим: «Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского» — возликовали «птицы», сидящие на вербе. Их голоса были хрустальные, пронзающие душу:

   — «Величаем Тя, Живодавче Христе, осанна в вышних, и мы Тебе вопием: благословен Грядый во Имя Господне».

Под чтение пятидесятого псалма: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё» архиереи кадили вербу, окропляли святою водою, а серафимы на ветвях повторяли священные слова:

   — «Благословляется и освящается вайя сия окроплением воды сея священныя, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».

Принесли стремянку, патриарх Иоасаф, поддерживаемый под руки, взошёл и сел на белю. Узду под губою взял патриарший боярин Никифор Беклемишев с одной стороны, а с другой — патриарший казначей. За повод взялись седой, как праотец, боярин князь Никита Иванович Одоевский, наследник престола Алексей Алексеевич и сам государь.

Запели хоры, шествие двинулось. Стрелецкие дети пошли метать под ноги государю, осле и вербе, которую везли следом, алые сукна, бархаты, кафтаны, веточки вербы.

Иисусу Христу устилали путь в Иерусалим ветками вайи, пальмы. В России одна верба успевает расцвести к Вербному воскресению. Всё лучшее — Господу. Верба ещё и помягче пальмовых жёстких листьев, а серёжки — как слёзы. Вход в Иерусалим — праздник, да впереди Страстная неделя. Голгофа.

Повод узды был длинный, и царевич, подавшись чуть в сторону, видел отца в профиль.

Мало кто знал: шапка Мономаха впрямь тяжела, чуть не в два пуда. Золотые бармы, унизанные драгоценными каменьями, солнце-риза, золотая цепь власти — не всякие вериги столько тянут. Но отец шёл, исполненный величия, всякий его шаг — шаг самой государыни-России, царственный, самодержавный. В осанке и намёка нет, какое это терпение — Большой царский наряд. Багрянородно нёс золотую ношу свою, видел детей, устилавших путь, дарил каждого светом царских глаз. Встречался взглядами с людьми, стоявшими по пути. Со стрельцами, с простолюдьем. И у всякого от царского привета поднималась в груди волною любовь.

Каждый бывший на площади имел право на эту любовь к своему царю, к своему царству.

«Господи! — трепетал Алексей Алексеевич. — Смогу ли я хаживать по сукнам да бархатам, как отец ступает, аки по облакам?»

Были и недобрые быстрые взоры. О них душа спотыкалась, будто о камни.

Отец знал об этих взглядах. В Успенском соборе, всходя на своё царское место и ставя возле себя сына, посмотрел ему в глаза участливо:

— Не очень тяжела твоя риза?