Стравинский

Ваал исследует оконное стекло, – Окно как будто засахарилось. Так и хочется лизнуть языком. Люблю сладкое. Мед, шоколад, эклеры, корзиночки, сахарные головы люблю. Но больше сладкого люблю воду. Дождь, например.

Иона погружается в вспоминания, – Вот когда ты много дней, много-много дней в пути, когда ты все это время не держал во рту и маковой росинки, когда, если остановиться посреди пустыни, и, не закрывая глаз, долго-долго смотреть на солнце, можно увидеть, да, именно, увидеть, а не почувствовать, как воздух дышит. Несмотря на жажду, несмотря на чудовищную жажду. И, невзирая на то, что воды у тебя не так уж и много осталось, первое, чего хочется, как ни странно – кусочек сахара. Даже не воды, даже не дождя – кусочка сахара. Или двух. Лучше двух.

– Ты голоден, странник? – спрашивает Филипп. – Я же предлагал тебе поесть. Хочешь, приготовлю устриц в сметане?…

– Вспомнился сахар. Почему вспомнился сахар? Кусочек или два. Ваал напомнил. И не столько сам сахар, мечта о сахаре вспомнилась. Кусочек или два. Что же, это тоже своего рода мечта. Мечта не обязательно должна быть огромной как зверь. Мечта может быть крохотной, как кусочек сахара. Но от того, что она крохотная, малюсенькая, она не перестает быть мечтой. Мы все такие маленькие, как семечки, Филипп. Не думал об этом? Мним о себе всякое, а на самом деле – крохотные, как семечки. Или кусочки сахара. Но это, скорее, о женщинах, женщинах, девочках. Женщины, девочки. Для женщин, девочек. Они ведь тоже сейчас чем-нибудь заняты. Разговаривают или рожают. Ты их, Филипп, не обижай. Знаю, ты до женщин охоч.

– Это – в прошлом.

– Если есть два кусочка сахара, можно сделать так. Взять два кусочка. Один положить себе в рот, а за другим тем временем наблюдать. Не наблюдать, любоваться вторым кусочком, пока первый растворяется во рту. Это поможет вспомнить детство. Я так делаю иногда. И даже часто. Это помогает мне вспомнить детство. Лучшие его деньки. Счастливые деньки. А худшие, скверные и вспоминать не хочется. При том, что помнить надобно и хорошее, и худое. Чтобы не забывать.

Пума подает голос, – Канцона.

Ваал заунывно, в унисон дождю, – Вот, если бы помыть стекло. Никогда не думал ты, Филипп, о том, что вовсе неплохо было бы помыть стекло? У меня через такое стекло не получается как следует рассмотреть дождь. Для кого-нибудь другого это, может быть, и не так важно, рассмотреть дождь. Только не для меня. Для меня это важно, Филипп. И ты знаешь это. И почему бы тебе не помыть его изнутри? Снаружи оно и так промыто дождем. Но изнутри, как видишь, засахарилось. Не приходило тебе в голову, взять, да и помыть его, Филипп? Это – к вопросу о чистоте. К вопросу о чистоте.

Филипп раздраженно, – Я дам тебе твоей любимой воды, дам тряпку, возьми, да и помой.

Ваал присутствующим, – Между тем, бронзовеем, не заметили? Вроде бы уже и погрязли, сил нет. Вроде бы уже спустились, опустились, и спим без сновидений, и выучили друг дружку, тоска и время нас покинуло, а бронзовеем. Вне заката, заметьте, вне заката, дорогие друзья.

Пума лирично, – Канцона.

Филипп сетует, – Утомился я что-то без радости и перспектив.

– Еще бы радугу вспомнил, – говорит Ваал.

– А что, и радуга, пожалуй. Было время – изумлялся. Налюбоваться не мог. И радуга, пожалуй. Коромысло такое дивное.

Ваал продолжает, – А скажи, Филипп, давно ты свое отражение видел?

– А что такое?

– Коль скоро речь о радуге зашла. Не мудрено, такой дождь. Вот я и подумал, дай, спрошу у Филиппа, давно ли он видел свое отражение? Где вода, там и отражение, ведь так?

– Наверное.

– Вот я и спросил, давно ли ты видел свое отражение?

– Каждый день вижу. Когда умываюсь, и так, случайно ловлю.

– А сейчас можешь представить себе свое отражение?

Филипп несколько растерян, – Зачем?

– Как будто смотришься в воду. Стоишь у воды и смотришься.

– Где?

– Да где угодно, на берегу, у колодца, где угодно.

– Зачем это?

– Почему так волнуешься?

– Кто волнуется?

– Ты волнуешься.

– Нисколько не волнуюсь.

– Волнуешься, еще как волнуешься.

– Я?

– Да, речь о тебе.

Пума комментирует. – Волнообразно.

– Вот Иона пришел.

– Вижу. И что же?

– Зачем – не пойму. Предчувствия.

– Да разве Иона?

– А то кто же.

– Он настаивает, что он другой человек, совсем другой человек. Внешне – да, сходство оглушительное, но отказывается.

– И ты ему веришь?

– Нет.

– И я – нет.

Пума комментирует. – Агностика.

– Конечно, Иона, – говорит Филипп. – Конечно же, Иона. Почему отказывается? Захмелел. Балагурит. Имеет право. Хотел, предположим, денег, да постеснялся. Или застыдился. Или, предположим, голова болит.

– Выходит, Иона – предмет твоего волнения? Не вода – Иона? Предупреждаю, всякий твой ответ неверным будет.

– Зачем спрашиваешь, в таком случае?

– Улучшаю тебя. Пробую улучшить.

– Зачем я вообще с тобой разговариваю, Ваал?

– А, может быть, я найду ответ на все твои вопросы?

– Ты же безумен.

– Вот и хорошо. Кто, как не безумец способен отыскать ответ там, где его нет, и быть не может?

– Надежда на тебя слабая. Давай правде в глаза смотреть.

– Давай.

– Давай.

– Давай. Однако надежда, не забывай.

– Разве что.

Пума комментирует. – Пиццикато.