Стрекоза

От ее волос несло «Красной Москвой», а от лица – жирным кремом, надо бы пойти умыться. Но она медлила, как будто с умыванием боялась потерять присутствие его прикосновения. Оно все еще цвело на ее губах, как алая роза, и от этого в груди что-то протяжно откликалось и покалывало, как слабые токи электрофореза. «Что же теперь будет, – думала Людвика, – что? Как я завтра буду на него смотреть? Ведь стыдно, стыдно…»

Она разделась, потушила свет и легла спать. Но спать не хотелось, сердце продолжало бешено колотиться, губы пересохли, и перед глазами все время отворялась вторая створка лифта, и через ее сетчатую поверхность встревоженный взгляд Глеба снова и снова впивался в ее испуганное лицо.

…Наутро Людвика с трудом проснулась и чуть не опоздала, потому что заснула уже во втором часу ночи. Она кое-как умылась, оделась, причесалась и побежала на смену. Смена была шумная, людная, с окровавленныи пациентами, с умирающими стариками на носилках, с орущими детьми, проглотившими иголки, с ворчанием Гели, не успевающей оформлять новых больных, и поэтому время летело быстро и некогда было думать о личных делах. В этом шуме и суете не хватало только одного – Глеба. Нет, в этом не было ничего необычного: их смены не всегда совпадали, но отчего-то к обеду у Людвики испортилось настроение. Она стала напряженно всматриваться в каждого, кто заходил и выходил сквозь стеклянную дверь приемного покоя. И самого покоя как раз-то и не было, думала Людвика, а было крайне беспокойно и, как ни странно, очень, очень скучно.

Доработав смену, Людвика побрела на курсы. Там впервые в жизни она чуть не заснула – со скуки и оттого, что не выспалась ночью. Лера что-то тараторила о своих приключениях по дороге на остановку, и тут, чтобы прервать ее несвязный поток, Людвика спросила:

– А ты не знаешь, кто живет у вас в подъезде на четвертом этаже?

– На четвертом? – переспросила Лера и задумалась. – Не-ет, – протянула она, – а что?

– Да так, ничего, просто спросила, – сказала Людвика и пожалела, что спросила, потому что Лера начала нудно перебирать всех, кого знала в своем подъезде.

– Савиковы, муж и жена, он бухгалтер, она сидит дома, старуха Рычковская. Бульдог у нее, представляешь, ей бы моську маленькую или попугая завести, а у нее – бульдог. Так, кто там еще… А – еще одна семья, не помню фамилии, женщина средних лет с дочкой, – нудила Лера, но про Глеба так и не сказала.

«Может, он вовсе не там живет, – подумала Людвика, – может, он к кому-то в гости шел, к этим, как их там – к Савиковым? Навряд ли», – успокаивала себя она, как будто тот факт, что он шел в гости, значил что-то плохое.

Она пришла домой уставшая, почему-то расстроенная, и, наспех поужинав, закрылась в своей комнате. Когда она повернулась к окну, то вдруг заметила конверт на письменном столе у ее кровати и бросилась к нему, сама не зная, чего стоит ожидать от этого конверта.

Письмо было от Паши. Вернее, не письмо, а открытка, на ней был безыскусно нарисован букет лесного ландыша, на голубом размытом общем фоне, и, наверное, чтобы никто не мог прочитать письма, кроме нее, Паша отправил открытку в конверте. Лесной ландыш! Название пудры, которую Лера подобрала Людвике во время их почти комического, по крайней мере для Людвики, сеанса, и она устыдилась, вспомнив его оглушительные последствия. Людвика перевернула открытку и прочитала:

Здравствуй, дорогая Людвика! С приветом к тебе из Песчанска пишет тебе твой друг детства Паша.

Наивные и нескладные Пашины строчки запрыгали у нее перед глазами.

Надеюсь, что твои работа и учеба на курсах идут хорошо, ты же всегда была отличницей.

Паша писал хоть и нескладно, но грамотно и аккуратно, и, несмотря на довольно казенный текст письма, у Людвики сжалось сердце от жалости и любви к нему. Да, да, любви – нет, не такой, с какой она думала о Березине, дерзкой, непонятной и стыдной, от которой бросало то в жар, то в холод, а такой, от которой было тихо, спокойно и тепло. Как дома.

Надо ли говорить о том, что я, то есть мы с Сашей, – писал Паша, – очень по тебе скучаем. А ты нам ничего не пишешь вот уже скоро полгода, как от тебя ничего нет.

Тут Паша потерял терпение писать без ошибок и пропустил точку перед новым предложением, да и про заглавную букву явно забыл.

«Боже мой! – подумала Людвика. – Неужели полгода? Не может быть!» И ей стало стыдно.

Дни мои проходят без тебя скучно и однообразно, – начал откровенничать Паша, – а тебе судя по всему нет до нас никакого дела.

Он опять пропустил запятые и перекинулся с себя на «нас», с трудом сдерживая негодование и обиду.