Стрела времени

– Думаю, – произнес он удивительно звучным, богатым обертонами голосом, – что нам следует прибегнуть к свойственной двадцатому столетию церемонии пожатия рук. Так мы и сделали – осуществили свойственную двадцатому столетию церемонию пожатия рук. Сначала Морниел, потом я, и оба очень робко. Мистер Глеску проделал это с неуклюжестью фермера из Айовы, который впервые в жизни ест китайскими палочками.

Церемония окончилась, гость стоял и широко улыбался нам. Или, вернее, Морниелу.

– Какая минута, не правда ли? – сказал он. – Какая историческая минута!

Морниел испустил глубокий вздох, и я почувствовал, что долгие годы, в течение которых ему то и дело приходилось неожиданно сталкиваться на лестнице с судебными исполнителями, требующими уплаты долгов, не пропали даром. Он быстро приходил в себя, его мозг включался в работу.

– Как вас понимать, когда вы говорите «историческая минута»? – спросил он. – Что в ней такого особенного? Вы что – изобретатель машины времени?

– Я? Изобретатель? – мистер Глеску усмехнулся. – О

нет, ни в коем случае. Путешествие по времени было изобретено Антуанеттой Ингеборг в… после вашей эпохи.

Вряд ли стоит сейчас говорить об этом, поскольку в моем распоряжении всего полчаса.

– А почему полчаса? – спросил я. Не оттого, что меня это так уж интересовало, а просто вопрос показался уместным.

– Скиндром рассчитан только на этот срок. Скиндром

– это… В общем это устройство, позволяющее мне появляться в вашем периоде. Расход энергии так велик, что путешествия в прошлое осуществляются лишь раз в пятьдесят лет. Правом на проезд награждают, как Гобелем… Надеюсь, я правильно выразился? Гобель, да? Премия, которую присуждали в ваше время.

Меня вдруг осенило.

– Нобель!. Может быть, вы говорите о Нобеле? Нобелевская премия!

Он просиял.

– Вот-вот. Таким путешествием награждают выдающихся исследователей-гуманитариев – что-то вроде Нобелевской премии. Единожды в пятьдесят лет человек, которого Совет хранителей избирает как наиболее достойного… В таком духе. До сих пор, конечно, эту возможность всегда предоставляли историкам, и они разменивали ее на осаду Трои, первый атомный взрыв в Лос-Аламосе, открытие Америки и тому подобное. Но на сей раз…

– Понятно, – прервал его Морниел дрогнувшим голосом. (Мы оба вдруг сообразили, что мистер Глеску знает имя Морниела). – А что же исследуете вы?

Мистер Глеску слегка поклонился.

– Искусство. Моя профессия – история искусства, а узкая специальность…

– Какая? – голос Морниела уже не дрожал, а, наоборот, стал пронзительно громким. – Какая же у вас узкая специальность?

Мистер Глеску опять слегка наклонил голову.

– Вы, мистер Метауэй. Без страха услышать опровержение смею сказать, что в наше время из всех ныне здравствующих специалистов я считаюсь наиболее крупным авторитетом по творчеству Морниела Метауэя. Моя узкая специальность – это вы.

Морниел побелел. Он медленно добрел до кровати и рухнул на нее, ноги у него стали будто ватные. Несколько раз он открывал и закрывал рот, не в силах выдавить из себя ни единого звука. Затем глотнул, сжал кулаки и обрел контроль над собой.

– Хотите сказать, – прохрипел он, – что я знаменит?

Настолько знаменит?

– Знамениты?.. Вы, дорогой сэр, выше славы. Вы один из бессмертных, гордость человечества. Как я выразился –

смею думать, исчерпывающе – в своей последней книге

«Морниел Метауэй – человек, сформировавший будущее», «…сколь редко выпадает на долю отдельной личности…».

– До такой степени знаменит? – борода Морниела дрожала, словно губы ребенка, который вот-вот заплачет.

– До такой?

– Именно, – заверил его мистер Глеску. – А кто же, собственно, тот гений, с которого во всей славе своей только и начинается современная живопись? Чьи композиции и цветовая гамма доминируют в архитектуре последних пяти столетий, кому мы обязаны обликом наших городов, убранством наших жилищ и даже одеждой, которую носим?

– Мне? – осведомился Морниел слабым голосом.

– Кому же еще?. История еще не знала творца, чье влияние распространилось бы на столь широкую область и действовало бы в течение столь долгого времени. С кем же я могу сравнить вас, сэр, в таком случае? Кого из художников поставить рядом?

– Может быть, Рембрандта, – намекнул Морниел. Чувствовалось, что он старается помочь. – Леонардо да Винчи? Мистер Глеску презрительно усмехнулся.

– Рембрандт и да Винчи в одном ряду с вами? Нелепо!

Разве могут они похвастать вашей универсальностью, вашим космическим размахом, чувством всеобъемлемости?

Уж если искать равного, то надо выйти за пределы живописи и обратиться, пожалуй, к литературе. Возможно, Шекспир с его широтой, с органными нотами лирической поэзии, с огромным влиянием на позднейший английский язык мог бы… Впрочем, что Шекспир? – Он грустно покачал головой. – Боюсь, даже и Шекспир…

– О-о-о! – простонал Морниел Метауэй.

– Кстати, о Шекспире, – сказал я, воспользовавшись случаем. – Не приходилось ли вам слышать о поэте Давиде Данцигере? Многое ли из его трудов дошло до вашего времени?

– Это вы?

– Да, – с энтузиазмом подтвердил я. – Давид Данцигер

– это я.