Стрела времени

Мистер Глеску наморщил лоб, раздумывая.

– Что-то не припоминаю… Какая школа?

– Тут несколько названий. Самое употребительное –

антиимажинисты. Антиимажинисты, или постимажинисты.

– Нет, – сказал он после недолгого размышления. –

Единственный известный мне поэт вашего времени и вашей части света – Питер Тедд.

– Питер Тедд? Слыхом не слыхал о таком.

– Значит, его пока еще не открыли. Но прошу вас не забывать, что моя область – история живописи. Не литература. Вполне вероятно, назови вы свое имя специалисту по второстепенным поэтам двадцатого века, он вспомнил бы вас без особого напряжения. Вполне вероятно.

Я глянул в сторону кровати, и Морниел осклабился.

Теперь он полностью пришел в себя и наслаждался ситуацией. Каждой порой тела впитывал разницу между своим положением и моим. Я чувствовал, что ненавижу в нем все, от головы до пят. Отчего, действительно, фортуна решила улыбнуться именно такому типу, как Морниел? На свете столько художников, которые к тому же вполне порядочные люди, и надо же, чтобы это хвастливое ничтожество…

И вместе с тем какой-то участок моего мозга лихорадочно работал. Случившееся как раз доказывало, что лишь в исторической перспективе можно точно оценить роль того или иного явления искусства. Вспомните хотя бы тех, кто были шишками в свое время, а теперь совершенно забыты – какие-нибудь современники Бетховена, например, при жизни считались куда более крупными фигурами, чем он, а сейчас их имена известны только музыковедам. Но тем не менее…

Мистер Глеску бросил взгляд на указательный палец своей правой руки, где беспрестанно сжималось и расширялось черное пятнышко.

– Мое время истекает, – сказал он. – И хотя для меня это огромное, невыразимое счастье, мистер Морниел, стоять вот так и просто смотреть на вас, я осмелюсь обратиться с маленькой просьбой.

– Конечно, – сказал Морниел, поднимаясь с постели. –

Скажите только, что вам нужно, и все будет. Чего бы вы хотели?

Мистер Глеску вздохнул, как если б он достиг наконец врат рая и намеревался теперь постучаться.

– Я подумал, – если вы не возражаете, – нельзя ли мне посмотреть ту вещь, над которой вы сейчас работаете?

Понимаете, увидеть картину Метауэя, еще незаконченную, с непросохшими красками… – Он закрыл глаза, как бы не веря, что такое желание может осуществиться.

Морниел сделал изысканный жест и гоголем зашагал к своему мольберту. Он приподнял материю.

– Я намерен назвать это, – голос его был маслянист, как нефтеносные слои в Техасе, – «Бесформенные формы

№ 29».

Медленно, предвкушая наслаждение, мистер Глеску открыл глаза и весь подался вперед.

– Но, – произнес он после долгого молчания, – это ведь не ваша работа, мистер Метауэй.

Морниел обернулся к нему, несколько удивленный, затем воззрился на полотно.

– Почему? Это именно моя работа. «Бесформенные формы № 29». Разве вы ее не узнаете?

– Нет, – отрезал мистер Глеску. – Не узнаю и очень благодарен за это судьбе. Нельзя ли что-нибудь более позднее?

– Это самая поздняя, – сказал Морниел несколько неуверенно. – Все остальное написано раньше. – Он вытащил из стеллажа подрамник. – Ну хорошо, а вот такая?

Как она вам покажется? Называется «Бесформенные формы № 22». Бесспорно, лучшая вещь из раннего меня.

Мистер Глеску содрогнулся.

– Впечатление такое, будто счистки с палитры положили поверх таких же счисток.

– Точно. Это моя техника – «грязное на грязном» Но вы, пожалуй, все это знаете, раз уж вы такой специалист по мне. А вот «Бесформенные формы № …»

– Давайте оставим эту бесформенность, мистер Метауэй, – взмолился Глеску. – Хотелось бы посмотреть вас в цвете. В цвете и форме.

Морниел почесал в затылке.

– Довольно давно не делал ничего в полном колорите… Хотя… постойте… – Его физиономия просияла, он полез за стеллаж и вынул оттуда холст со старым подрамником. – Одна из немногих вещей, сохранившихся от розово-крапчатого периода.

– Не могу представить себе тот путь… – начал было мистер Глеску, обращаясь скорее к себе самому, чем к нам. – Конечно, это не… – Он умолк и недоуменно пожал плечами, подняв их чуть ли не до ушей – жест, знакомый всякому, кто видел художественного критика за работой.

После такого жеста слова не нужны. Если вы живописец, чью работу сейчас смотрят, вам все сразу становится ясно.

К этому времени Морниел уже лихорадочно вытаскивал из-за стеллажа картину за картиной. Он показывал каждую мистеру Глеску – у того в горле булькало, как у человека, старающегося подавить рвоту, – и хватался за другую.

– Ничего не понимаю, – сказал Глеску, глядя на пол, заваленный полотнами. – Бесспорно, все это написано до того, как вы открыли себя и нашли собственную оригинальную технику. Но я ищу следа, хотя бы намека на гений, который готовится войти в мир. И… – Он ошеломленно покачал головой.

– А что вы скажете насчет вот этой? – Морниел уже тяжело дышал.

– Уберите, – мистер Глеску оттолкнул картину обеими руками. Он снова взглянул на свой указательный палец, и я заметил, что черное пятно стало сжиматься и расширяться медленнее. – Остается мало времени, и я в полном недоумении. Джентльмены, разрешите вам кое-что показать.