Стрельба по бегущему оленю

Хотя, с другой стороны, как тут не понять приятности такого приобретения? Самолюбие сочинительское, многократно когда-то по редакциям изъязвленное, хоть таким образом, но теперь-то утешено, наверное, вполне…

Ну да ДэПроклов не в обиде. Даже наоборот. Он уже давно ни на кого, кроме себя, не в обиде.

«Что же это за женщина такая приходила? — снова подумал он, ковыряясь на столе в поисках окурка. — Милая такая женщина…»

И вдруг пораженно, чуть ли не с испугом услышал, как вновь что-то сладко-тоскливо и сладко-томительно-больно взныло в нем — где-то возле сердца.

«Ого!» — сказал он себе. Хотел, чтобы сказалось иронически, а получилось растерянно, как бы даже и сконфуженно.

С осторожненькой повадкой хирургического больного вернулся от стола к топчану, тихонько присел и стал тихонько покуривать, слушая себя и с удивлением отчего-то волнуясь.

Да, приходила женщина. Очень грустная, темная женщина. И, просто, склонилась над ним, спящим, и, просто, стала смотреть в его спящее лицо.

Простой был сон, очень, но не проста была душа этого сна. Женщина глядела-оглядывала его с такой отчаянной, с такой горькой, как бы даже материнской любовью, она так старалась оделить его какой-то своей силой — чтоб он пробудился, чтоб встал, чтоб перестал быть таким, — что сейчас, вновь вспоминая сон, ДэПроклов внезапно и близко почуял в себе очень искреннюю, пьяненькую готовность пролиться светлой, благодарной слезой.

«Кто же это так переживает за меня?»

Страшно знакомо все это было. Потому-то.

И — страшно грустно.

И — очень грустно.

И — очень нежно.

И — как бы все время в светлых летних потемках…

Он усилился, как мог, заскорузлой своей памятью. У него было отчетливое, почти физически осязаемое ощущение, что он продирается памятью через какие-то вязко-студенистые препоны — главным при этом было не утерять в себе эту сладко-тоскливую нежность-боль сна… — и уже почти было начал что-то вспоминать, забрезжило что-то отдаленным светом в мусорной его башке, он даже слышал, как отчаянно щерится лицом от неимоверного своего усилия вспомнить…

Но тут — ни раньше, ни позже — грянуло на улице пьяно-развеселое громогласие, загремели сапоги по ступенькам, громыхнула распахиваясь дверь, раздалось бодрое, обычно-привычное: «Привет работникам пера!», стукнули об столешницу выставленные не без гордости пузыри и — понеслось! Да нет, не понеслось, а плавненько, привычно пошло-поехало — под надтреснутое чоканье захватанных грязными губами стопарей, под мучительное кряканье, мычание и сопение, под торопливо воскуренные (вместо закуски) табачные клубы, под благостный умственный разговорчик ни о чем, сразу же зажурчавший после первой же дозы.

Странное дело, думал ДэПроклов, сколько времени не керосиним (да ведь каждый, считай, день, да ведь в одном и том же составе!) а все не скучно, а все есть о чем поговорить. Потому, должно быть, что, как ни напрягайся поутру, а ни словечка из наканунешнего разговора не вспомнить…

Команда была сплоченная, хотя вдоволь и разношерстная: бывший прораб, бывший доцент-сопроматчик, работяга-геолог и бывший мясник, ныне рабочий на пилораме.

Тут надобно отметить, что никогда никто ни для кого бывшим здесь не был. Этого держались свято. Это был, если хотите, залог того, что нынешнее их состояние — всего лишь эпизод, не более того, шаг в сторону, прихотливый вираж судьбы. И, что уж скрывать, ДэПроклову льстило, когда к нему так обращались: «Вот ты, журналист хренов, почему до сих пор не отменили поправку Джексона-Вэнника?» Ни Джексона, ни Вэнника никто из сидящих за столом в глаза, конечно, не видал, никто толком не знал, в чем смысл этой поправки, но интерес у всех был неподдельный и внимали серьезно. Вообще друг друга выслушивали терпеливо, не перебивая.

Когда мясник, к примеру, заводил свой обычный рассказ, о том, какой смышленый у него мальчишка и как ловко играет в шахматы, даже отца, не поверишь, обыгрывает! — все внимательно-доброжелательно слушали и кивали, хотя все и знали, что мальчонке этому не меньше, чем двадцать пять лет, он слабоумен и если чем и увлекается, то не шахматами отнюдь, а сбором бутылок возле магазина.

Точно так же все делали вид, что слышат впервые, когда захмеленный ДэПроклов вдруг (да ведь в сотый, наверное, раз!) начинал (всегда, кстати, кстати) повествование об усть-кореньских ножах, которые — железяки херовы! — всю ему жизнь, можно сказать, подкосили. «А че ты смеешься? Кто знает, может, они-то во всем и виноваты…»

Вот когда ему ослепительно становилось, что, похоже, никогда уже не воспрянуть ему, что, похоже, веки вечные гнить ему тут, в гнилом флигелечке, в уголку господского сада, — когда нежданно, вопреки воле, вопреки клятвенно-проклятвенным себе обещаниям опять вдруг обнаруживал себя в очередной раз мерзко-былинно повествующим заплетающимся языком: