Стрелок

Джейк видит черный балахон и познает внезапный ужас. Это он, человек в черном. Мальчик из последних сил отворачивает лицо. Где-то радио играет мелодию рок-группы «Кисс». Он видит свою руку, волочащуюся по мостовой: маленькую, белую, красивой формы. Он никогда не грыз ногти.

Глядя на свою руку, Джейк умирает.

Стрелок сидел и хмуро размышлял. Он устал, все тело ныло и болело, а мысли приходили с досадной медлительностью. Напротив, сложив руки на коленях и все еще спокойно дыша, спал удивительный мальчишка. Свою историю он изложил не особенно эмоционально, хотя ближе к концу, когда дошло до «священника» и «отпущения грехов», его голос задрожал. Он, разумеется, не рассказывал стрелку о семье и своем ощущении растерянной раздвоенности, но это все равно просочилось настолько, что стали различимы очертания. Хотя в рассказе сильнее всего смущало не то, что большой город, описанный мальчиком, никогда не существовал (или, если уж на то пошло, существовал лишь в легенде о доисторических временах), это все-таки тревожило. Да и вся история рождала беспокойство. Стрелка пугал ее скрытый смысл.

— Джейк?

— Ммм-м?

— Ты хочешь помнить это, когда проснешься, или нет?

— Нет, — сразу же ответил мальчик. — Я истекал кровью.

— Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? Давай-ка, откинься.

Джейк улегся — он казался маленьким, мирным и безобидным. В безобидность стрелок не верил. В мальчишке было что-то ужасное, от него так и разило предопределенностью. Это ощущение было не по душе стрелку, но мальчик ему нравился. Очень нравился.

— Джейк?

— Шшшшш. Я хочу спать.

— Да. А когда проснешься, ничего не будешь помнить.

— Ладно.

Стрелок ненадолго засмотрелся на него, вспоминая пору своего детства: обычно ему казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то другим, кто проскочил через некую полупроницаемую линзу и стал иным человеком, — но сейчас прошлое словно бы придвинулось мучительно близко. В конюшне постоялого двора было очень жарко, и стрелок бережно отпил еще немного воды. Он поднялся и пошел в глубину строения, задержавшись, чтобы заглянуть в стойло. В углу лежала небольшая охапка выгоревшего добела сена и аккуратно сложенный чепрак, но лошадьми не пахло. В конюшне вообще ничем не пахло. Солнце вытянуло все запахи без остатка. Воздух был безупречно нейтральным.

В глубине конюшни помещалась темная комнатушка, посреди которой стоял не тронутый ни ржавчиной, ни гнилью агрегат из нержавеющей стали, похожий на маслобойку. Слева из него выступала хромированная трубка, оканчивавшаяся над сделанным в полу стоком. Стрелку уже случалось видеть похожие насосы в других засушливых местах, но такой большой попался ему впервые. Он и представить себе не мог, какую толщу земли пришлось пробурить, чтобы наткнуться на вечно черную, таящуюся под поверхностью пустыни воду.

Почему, покидая постоялый двор, они не забрали насос?

Возможно, демоны.

Он внезапно вздрогнул, резко передернув спиной. На коже проступила и стала исчезать потница. Он подошел к выключателю и нажал на кнопку «ВКЛ». Агрегат загудел. Через каких-нибудь полминуты труба выплюнула струю чистой, прохладной воды, стекавшей в слив для повторной циркуляции. Прежде, чем насос в последний раз щелкнул и прекратил работу, из трубы вытекло, наверное, галлона три. Это была вещь, чуждая этим краям, как верная любовь, и все-таки реальная, как Страшный Суд — молчаливое напоминание о тех временах, когда мир еще не успел сдвинуться с места. Вероятно, насос работал на атомном блоке — электричества здесь не было на тысячи миль окрест, и даже сухие батареи давно разрядились. Стрелку это не понравилось.

Он вернулся обратно и опустился на пол конюшни рядом с подложившим под щеку ладонь мальчиком. Миловидный мальчонка. Стрелок опять попил воды и скрестил ноги, усевшись на индейский манер. Мальчик, как и тот парень-колонист, поселившийся на краю пустыни (у него еще была птица; Золтан, вдруг вспомнил он, птицу звали Золтан), потерял чувство времени, но то, что стрелок настигал человека в черном, сомнений не вызывало. Он в который раз задумался: уж не нарочно ли человек в черном позволяет ему догонять себя, нет ли у него на то своих причин? Возможно, стрелок играл ему на руку. Он попытался представить себе, каково будет оказаться лицом к лицу с человеком в черном, и не смог.

Ему было очень жарко, но тошнота прошла. В голове опять зазвучала колыбельная, но теперь он подумал не о матери, а о Корте — о Корте, чье лицо украшала мережка шрамов, оставленных кирпичами, пулями и всевозможными тупыми орудиями. Боевых шрамов. Интересно, подумал стрелок, была ли у Корта когда-нибудь любовь подстать этим монументальным шрамам? Сомнительно. Он подумал об Эйлин и о Мартене, чародее-недоучке.