Стрелы Перуна

— Дозволь сказать, воевода? — Дозорный застал Слуда в саду. Старик ставил упорные колышки для виноградных лоз.

— Сказывай.

— Лодия греческая к Переяслав-граду подплывает.

— Што-о?! — Воевода отбросил топор. — Где она?

— Так што в двух верстах отселева.

— Покличь лодейного сотского Икмора.

— Да вон он сам сюда поспешает.

Сказать про великана Икмора, что он «поспешает», значит сильно погрешить против истины. Невозмутимый весельчак и задира, он никогда не торопился и всегда успевал раньше других. Шаг его был широк и легок, ум трезв и скор, приказания продуманы и толковы. Поздоровавшись с воеводой Переяслава, Икмор сразу же доложил невозмутимо:

— Спослал яз два стружка со сторожей навстречь лодии ромейской.

— И чего грекам у нас спонадобилось? — недоуменно пожал плечами Слуд.

— Скоро узнаем. Пошли на берег, воевода. Видать, разговор с ромеями будет.

— Надобно идти. Вот только облачусь по чину. Да и тебе не мешало бы поскорядину на корзно сотского поменять, — заметил Слуд.

— Эка невидаль, греки! — усмехнулся богатырь презрительно. — И так сойдет. Яз на берегу тебя подожду...

Слух о том, что к городу плывет греческий военный корабль, вмиг облетел Переяслав. Горожане облепили берег и оборонительный вал со стороны реки. Навстречу незваным гостям полетели десятки легких челноков.

Тяжелая кондура выплыла из-за поворота, лениво загребая воду половиной весел. Вскоре Слуд разглядел человека у кормового весла. Судно близко к причалу не подошло, остановилось саженях в пятидесяти, в пучину с шумом плюхнулся тяжелый якорь. Весла исчезли в люках, и на палубе появилось около полутора десятков воинов в греческой броне. Посланные Икмором сторожевые ладьи, узкие и стремительные, ринулись к берегу, туда, где стояли воевода Переяслава Слуд и его помощники.

Еще нос передней однодеревки не коснулся песка, а ловкий сухощавый сотский Бобок уже спрыгнул на берег и оказался перед Слудом.

— Так што, воевода, кормчий ихний на лодию нас не пустил. Тебя кличет, — доложил он скороговоркой. — Богатырь тот по-русски чисто речет да и по обличью вроде наш. А вот гребцы его — люд вольный и, кажись, из других земель.

— Ты што, службы не знаешь?! — повысил голос Слуд. — Остановить надобно было! Сила, чать, на твоей стороне. А мало воев — других бы тебе в подмогу прислали!

— Не нашенские все же, — смутился Бобок. — А ежели лодия из Царьграда по княжецкому делу плывет, тогда за силу и дерзость и голову потерять недолго. Великий князь крут.

— Тебе-то какая печаль? — заметил воевода. — За все дела тут мне отвечать.

— Так-то оно так. — Сотский поскреб затылок. — Ты ответ держишь, а спины у нас болят.

— Замолкни! — отрезал Слуд. Прищурив белесые глаза, он силился разглядеть что-либо на греческом корабле. Что-то знакомое почудилось в облике высокого человека на корме. Но лица из-за дальности он разглядеть не мог.

— Ну ладно, поплыли. — Воевода ступил в ладью.

— Мож, и яз с тобой? — Икмор поправил меч на боку.

— Незачем! Греби, друзи!

Когда стружок подошел к кондуре, высокого человека на корме уже не было. У борта стояло несколько рослых, как на подбор, воинов в блестящих панцирях. Один из них помог воеводе подняться на палубу и сказал на ломаном русском языке:

— Коназ Селюд, наш беки просит тебя пройти к нему туда... — Он указал на каютку в корме. — Для тайного разговора.

По облику и говору Слуд тотчас распознал хазарина. Острый глаз старого воина сразу отметил, что на палубе люди не одного народа. Кроме того, на комле мачты и кое-где на дощатом настиле темнели бурые пятна. На свернутом парусе похожие пятна проступали темно-красным цветом.

«Кровь! — сразу определил Слуд. — И повязки на головах воев в крови. Бой был». Воевода глянул вниз и не увидел под настилом гребцов. Многоопытный военачальник понял, в чем дело. Могучая стать окружавших его людей со следами свежих ран подтверждали его догадку.

«Невольники захватили лодию, — отметил про себя воевода. — Ну, дела-а! Однако поглядим, што им надобно».

— Сюда, коназ Селюд, — снова показал хазарин на плетенную из лозы каютку.

«Откуда он меня знает? — соображал русс. — Помнится, сей разбойной рожи мне отродясь встречать не доводилось».

В полумраке маленького помещения, обитого изнутри голубым шелком, стоял человек богатырского сложения. Он протянул руки вперед и сказал дрогнувшим голосом:

— Не признал, воевода? Аль так побратим твой изменился на чуждой земле?

— Еруслан! — невольно воскликнул Слуд. — Неужто ты?

— Яз. Домой вот вернулся.

Побратимы обнялись. У обоих невольные слезы выступили на глазах.

— Садись, брат! — наконец пригласил Еруслан воеводу к столу. — Садись, угощайся яствами царьградскими и слушай о бедах и радостях моих. И совет дай, што делать нам, сынам без матери и воям без родины.

— Кому «нам»?

— Мне и братьям моим в тяжкой неволе, жестокой брани и смерти за волю нашу...

— Сказывай. А яз промыслю. Мож, Перун даст, так и подмогну чем-нито. Слушаю, брат.