Стремнина

В дальнем углу здания тонко строчил скороговоркой Сучок. Видно, опять кто-то зацепил. Костя в последнее время стал совсем нервным: сын торопливо женился в городе; невестка попалась невдалая; Никита запил по-черному, схлопотал уже два выговора и перед товарищеским судом стоял. Теперь того и гляди погонят, а работа такая, что терять ее ой как жалко: в телеателье мастером. Уже и на машину копил, а тут на тебе. Вместе с другом ездил Николай в город, чтоб определиться, что за люди новая Сучкова родня. Оказалось, и впрямь не в ладу: отец — мужик ничего, деповский слесарь, работяга. Мать же в столовой всю жизнь проработала, оказалась бабой хваткой, явно потоптавшей мужа, и дочку вырастила, видать, по своему порядку. Девка поначалу в технологический институт поступила, училась не то чтоб в лучших, но не в хвосте. Два курса закончила, а потом ушла. Полгода болталась без дела, попробовала и в справочном бюро вокзала работать, и в парикмахерской пристраивалась. Нашла себе место в ресторане официанткой. Место не то что позорное, а просто, на взгляд Николая, дюже к деньгам близкое к дармовым, к чаевым и прочим, которые человека во как портят. Потому и девка, не глядя на то что в теле была и по моде одетая, Рокотову не понравилась, и он, по дороге обратно в село, так и сказал Косте, чем огорчил его еще больше. Никиту Николай всегда знал тихим малым, добрым и работящим. Тут же увидал его в виде совсем непривычном, с улыбочкой пакостной на красной от выпитого рожей, с голосом вроде из киношки про уголовников. Когда сидели с Костей в электричке, Николай рассудительно сказал:

— Слышь, ты вот что, забирай малого, пока не поздно, назад в деревню. И девка нехай едет, коль жена она ему. А не жена, так и черт с ней, прибытку счастья у тебя в доме от нее не будет. Это я тебе точно говорю. Мой вот тоже разведенку откопал и не отлипнет, холера. Так что в городе они зараз все такие шустрые. Не горюй, Костя, не горюй. Твоего мальца выправить еще можно, вот моего…

И покачал головой сокрушенно с самым разнесчастным видом, из чего Сучок сразу же сделал вывод, что Николаю при виде нескладной Никитиной женитьбы сразу в мысли пришел собственный сын.

Вот так уже с неделю оба они вздыхали, хмурились и давали друг другу советы. Даже в шахматы играли мирно, и Костя не задирался при проигрыше. Только жену свою иной раз пытал одним и тем же вопросом: а не гулящая ли у них невестушка, не по той ли причине, что при ресторане своем Лилька с мужиками якшается, и запил Никита?

Жена охала от одной только страшной этой мысли и начинала всхлипывать, а Костя приступал к ней с одним и тем же, ссылаясь на то, что клятый бабий род свою сестру должон видать на три аршина под землей, грозился заново поехать к свату и вместях рассудить дело по совести, а потом затихал и садился снова к столу, за которым терпеливо ждал с шахматной доской Николай.

На работе Костя бросался теперь на всякого, кто себе шутку позволял отпустить в его адрес. Вчера вот на Кулёмина наскочил, на тракториста нового, забредшего в наши места с дальней Вологодчины, парня здорового, добродушного, которым все никак не мог нахвалиться механик. За любое дело брался, от любой невыгодной работы не отказывался. Перед двухметровым Кулёминым Костя возник вихрастым петушком и начал кулаками махать, от чего весь гараж чуть не по земле от хохота ползал.

В эти дни Николай старался держаться к Косте поближе. За многие годы дружбы успел понять он, что Сучков может по горячке наделать всякого, а потом расхлебывать целые годы. Больше всего боялся Николай, что Костя может махнуть в город и наговорить либо невестке чего ненужного, либо и впрямь к свату явиться. А это, как понимал Рокотов, было бы в данный момент не самым лучшим решением. Ох, сыны-сыны, как с вами тяжко, когда уже и влияния на вас мало остается, и делаете вы очевидные глупости.

Костя наконец завершил свою ругань с кладовщиком Семыкиным, подошел к Николаю. Вдвоем они молча умылись под краном у входа, вытерли руки одним куском ветоши. На дворе закручивал морозец; снег был почти синим и звенел под ногами. У ворот гаража Евсеич ладил отвалившуюся доску: тяжело переступая громадными валенками, норовил куском железки загнать в смерзшееся дерево погнутый гвоздь. Породистая Дамка взвизгивала от холода и сучила тощими ногами, тоскливо поглядывая на приоткрытую дверь сторожки.

— Ну-ка посторонись, — сказал Евсеичу Николай, взял у него из рук кусок ржавой арматуры, мигнул Косте. Тот приладил доску и держал ее до той поры, пока Рокотов выпрямлял гвоздь. Евсеич в продолжение всей процедуры без передышки вспоминал разными словами дальних и близких родственников того сукина сына, которому лень было обойти двадцать шагов до калитки, вместо чего предпочел вырвать из забора доску и пролезть в дыру. Жалко, что не видал он, Евсеич, а то выдал бы стервецу по первое число.

Молча шли по улице. Когда поравнялись с магазином, Костя спросил:

— Слышь, может, возьмем бутылек-то?

— Не к чему. И чего это ты по будням навострился? Раньше такого за тобой не видал.