Стремнина

И вообще жизнь сложилась пусть и неровно, но правильно. В двадцать с небольшим стал секретарем одного из уральских обкомов комсомола. Потом сюда перевели, на родину. Потом, в тридцать с лишком, — директор завода. Тоже не просто. Видели в нем размах, умение работать, умение думать. Он не боялся брать на себя решения, не боялся отвечать за свои поступки. Все это есть и сейчас. Но что-то уже изменилось, что-то стало другим. В душе — скрытое недовольство собой. Оно уже несколько месяцев, и понять, почему оно существует, никак не удается. Что-то не так.

Может быть, устал? Нет, чепуха. Есть еще силушка в жилушках. Не такое поднял бы, если б пришлось.

Памяти его всегда удивлялись и друзья, и недруги. Помнил и без всяких шпаргалок воспроизводил множество цифр и данных. В любое время дня и ночи может сообщить, что и для кого делается в цехах, в какой стадии работа, когда срок сдачи продукции.

Новая забота — Иван Степанович. Не то чтоб знал его очень хорошо, нет. Помнил его еще по первому своему директорскому заходу. Был это молчаливый старательный человек, из разряда так называемых штабистов: скрупулезный, точный до мелочи, исполнительный. Из плановиков вышел в заместители директора и работает неплохо, во всяком случае серьезных ошибок не допускал. Когда Туранов прикидывал, какие сферы деятельности завода нужно взять под личный контроль, как раз финансы остались вне его забот: здесь было все в порядке. И сейчас, когда уже ясно, что с Иваном Степановичем нужно расставаться, он не может предъявить ему каких-либо претензий по поводу исполнения своих обязанностей. Более того, уже ясно, что навряд ли новый зам будет сильнее.

Может, еще раз подумать? Может, пусть себе работает Иван Степанович? И все ж даже на такой риторический, в общем-то, вопрос нельзя ответить однозначно. Риторический потому, что слишком много людей уже завязано в эту историю, и даже если б директор захотел спасти Селиванова, это практически бесполезно. Любшин уже предупредил, что, если не будет административной реакции, будет партийная.

Но Туранов всегда привык думать о поступке человека как бы через свое личное восприятие. Именно при таком подходе рождалось истинное отношение к сделанному другими. Мог бы он совершить такое? Когда ему давали квартиру, он специально уехал в Москву. Пусть решают те, кому положено. За все годы работы ни одной железки с завода не использовал для своих личных целей. Не мог иначе, казалось ему, что люди, замешанные в этом пороке, просто не могут быть руководителями, просто не имеют права призывать других бережно относиться к государственному добру. И ко всяким так называемым «бытовым» хитростям относился он с заметной долей презрения, как к поступку, недостойному настоящего человека. И если кому-то из ближних приходилось обращаться к нему с подобным делом то ли по незнанию, то ли по наивному представлению о том, что уже имеющийся авторитет защитит его в глазах директора от дурного мнения, человек этот очень быстро чувствовал на себе изменившееся отношение.

Здесь же был наивный и некрасивый обман. Обман, построенный на сиюминутной лжи, на примитиве, и это было тем более обидно, что Селиванов наверняка знал, что ложь эта проживет недолго. На что же был тогда расчет? На забывчивость или прощение коллег, оценивших поступок его, Ивана Степановича, как инстинктивную заботу о дитяти и самоотверженную готовность понести наказание за это?

Чепуха все это, чепуха. Был прямой путь, ясный и честный. Действительно, зачем двум старикам трехкомнатная квартира в семьдесят метров? Что им, в футбол там гонять? И эта придуманная история с беременностью дочери? И демонстративный уход с завода селивановского зятя? И его похвальба удачно проведенной операцией? Глупость и пошлость.

А головная боль — это плохо. Значит, где-то вышел из строя какой-то винтик, какая-то деталь организма стала действовать плохо. А впереди столько драки, столько решений, за которые придется вставать насмерть. Тут бы иметь все как полагается, без изъянов, потому что здоровье — главный показатель настроя. Если готов к драке и ничего в самом себе не тревожит — значит, выстоишь.

Подвинул к себе телефон, набрал номер. Карманов откликнулся сразу, будто сидел у аппарата:

— Слушаю!

— Василий Павлович, вот вас потревожил звонком. Как поездка, как собрание?

— Прекрасно, Иван Викторович. Доволен чрезвычайно. Пятнадцать человек с завтрашнего дня выходят на стройку. Не знаю, как они себя покажут, тут уж, как говорят, мы с вами рискуем, но все равно прекрасно. Среди них есть два сварщика и четверо каменщиков, правда не имеющих документа о квалификации, но знакомых с работой. Попробуем.

— А что нам остается, Василий Павлович.

— Вот именно. Кстати, любопытный нюанс, Иван Викторович. С идей, которую я хотел предложить, выступил совсем не я.

— Локтев, что ли?