Стремнина

Геля забылась и всмотрелась в Белявского долгим взглядом. Она жалела Белявского и теперь даже не вырывала руку из его рук, не желая делать ему больно, но ненавидела его, как и прежде. И все же, к своему изумлению, впервые с момента разрыва поняла, что в ненавистном Белявском оставалось и что-то любимым ею… «Но что же? Его глаза? Его лицо? — гадала Геля. — Нет, все не то, все не то…» Теперь-то она хорошо знала, что любит одного Арсения Морошку и никого ей больше не надо. Но что же ей могло казаться любимым в этом красивом, черноглазом парне, какого она, как оказалось, вообще никогда не любила, а в последнее время лишь ненавидела? Любить что-то в человеке, которого ненавидишь, разве это возможно? Да, как ни странно, а вполне возможно. Ведь никто другой, а именно он, Борис Белявский, — отец ее будущего ребенка, и потому она, Геля, против своей воли что-то любила в нем, каким бы он ни был скверным человеком. И здесь Геле подумалось, что все ведь могло быть иначе, будь в свое время Белявский беспощаден к себе, как сейчас, и полюби ее той любовью, какая привела его к ней сегодня.

— Я уверен, у нас будет сын, — говорил в эти минуты Белявский, словно угадывая мысли Гели. — Я уже все обдумал. Мы назовем его… Впрочем, об этом после. Прежде всего надо, конечно, уехать отсюда. Разве можешь ты сейчас, ожидая ребенка, жить в тайге? Наш сын будет расти в городе. А мы с тобой обязательно будем учиться. Поступим в один институт, так ведь?

Геля слушала и понимала, что все, о чем говорит Белявский, так могло и быть. Да, могло быть, но никогда не будет. Никогда. «Бедняга, — подумала она о Белявском, — о чем ты мечтаешь? Поздно…» И Геле на мгновение даже стало жалко того, что могло сбыться, да не сбылось.

Горе переполнило ее душу, и она, словно вырываясь из духоты, вся содрогнулась и, легонько коснувшись головой плеча Белявского, зарыдала…

Геля коснулась плеча Белявского совершенно случайно, но получилось так, будто она, подчиняясь велению сердца, прильнула к нему после долгого и мучительного разрыва. И тут же, совершенно ослабев от рыданий, она почувствовала, что оказалась в руках Белявского, и услышала его крик:

— Ты моя! Только моя! Только!

Он целовал ее в лоб, в щеки, в губы… Опомнясь, Геля ужаснулась тому, что происходит, и рванулась из рук Белявского. Но не тут-то было. Она закричала приглушенно, но Белявский все целовал и целовал ее лицо. И тут Геля вдруг с необыкновенной отчетливостью вспомнила, как Белявский вот так же целовал и мучил ее той ночью…

Все то, что еще несколько минут назад казалось ей любимым в Белявском, как в отце ее будущего ребенка, все погасло. Геля поняла, что ее чувство не имело ничего общего с любовью. Оно было лишь сознанием, что именно он, Белявский, и никто другой, есть тот человек, который всегда будет жить во всем существе ее ребенка. Опять осталась лишь горечь воспоминаний и ненависть.

— Пусти-и! — закричала Геля, вырываясь из рук Белявского. — Ты не отец! Ты не можешь им быть! У тебя никогда не будет сына!

Увидев разъяренную Гелю, Белявский только теперь понял, что он опять наделал. Он хотел что-то крикнуть ей — и не мог. Хотел протянуть к ней руки — и не мог. Он смог лишь едва-едва, совершенно беззвучно пошевелить опухшими губами.

— Уйди, — потребовала Геля, но уже мягко, без крика. — Тебе помочь? — спросила она, заметив, как на побледневшем лице Белявского опять страдальчески подернулись губы. — Держись за меня, держись… Вот так, и пойдем, пойдем…

Он так и не смог произнести ни одного слова, пока Геля выводила его на крыльцо. Да так и ушел молча…

VIII

Хотя Геля и знала определенно, что она беременна, у нее еще не успели возникнуть материнские чувства. Свою беременность, это величайшее счастье для женщины, она считала сейчас лишь своим величайшим несчастьем, которое навсегда разлучит ее с Морошкой.

Только после встречи с Белявским Геля наконец-то отчетливо поняла, что ожидает ее в недалеком будущем. Она поняла, что ее несчастье не только разлучало ее с Арсением Ивановичем, но и должно было завершиться рождением ребенка, может быть, в самом деле сына, который будет сыном ненавистного ей человека. И она должна будет помнить об этом всю жизнь. А что будет, когда сын подрастет? Ведь он, несомненно, спросит, кто его отец? Может быть, даже пожелает увидеть его и заставит хлопотать о встрече с ним? Боже мой, сколько ни думала Геля о будущем ребенке, выходило, что он обрекал ее на вечное страдание. Никогда, никогда, до самой смерти он не даст ей забыть Белявского. И поскольку Геля еще не чувствовала себя матерью, ей легко было возненавидеть за это будущего ребенка. Она возненавидела его со всей своей горячностью, возненавидела нисколько не меньше, чем его отца.

И тогда само собой возникло решение, которое могло навсегда избавить ее от Белявского и даже, возможно, вытравить его из памяти.