Стремнина

Едва катер Арсения Морошки скрылся за ближним мысом, Борис Белявский, стараясь захватить Гелю врасплох, поднялся на обрыв. И верно, Геля оставалась еще в прорабской. В тревоге о Морошке она совсем позабыла закрыться на крюк, хотя и знала уже, что Белявский на Буйной. Да ей ведь и нечего было теперь прятаться от ненавистного. Их отношения, по рассуждению Гели, определились настолько ясно, что надо быть круглым дураком, чтобы иметь еще какие-то надежды. Между тем Борис Белявский подходил к прорабской хотя и осторожно и с гулко колотящимся сердцем, но не в отчаянии, как бывало, и не только с надеждой, а, скорее, с полной уверенностью в своем успехе.

Он не боялся, что Геля сейчас же прогонит его из прорабской. Он так соскучился по ней, что не представлял иной встречи с нею, чем та, какая уже создалась в его воображении еще в пути на Буйную. Его природная самоуверенность, может быть, самая большая его беда, в данном случае начисто лишила его зоркости и трезвости взгляда.

Правда представляя заранее, как произойдет их встреча, он не знал, наверное, какие слова скажет ей, переступив ее порог. Однако это не смущало Белявского. Он был убежден, что нужные слова, когда надо, найдутся сами собой.

И только когда Белявский, бесшумно проникнув в прорабскую, увидел Гелю за швейной машинкой, увидел, как изумление, досада, ненависть, слившись воедино, подбросили ее с места и заставили насторожиться, он очень пожалел, что не заготовил нужных слов заранее. Те слова, какие могли бы выразить и его новую любовь к Геле, и радость отцовства, будто запеклись в его груди. Прошло несколько секунд замешательства, и Белявский, не отрывая своего взгляда от встревоженной Гели, в отчаянии понял, что не может говорить, — все что он ни скажет сейчас, все будет ничтожно по сравнению с тем, что должно быть сказано. И он со стоном вдруг рухнул перед нею…

Но за несколько секунд до этого Геля все же успела разглядеть, что Белявский совершенно трезв, а в его взгляде успела прочесть больше, чем за все их прежние встречи. И потому она мгновенно бросилась к Белявскому, кое-как помогла ему подняться с пола и усадила его на стул у двери. Когда он откинулся головой к стене, Геля увидела, что верхняя губа у него рассечена и он, вероятно, совершенно безотчетно облизывает с нее кровь. Она схватила лоскут марли и стала осторожно обтирать его губы.

И только теперь, видя перед собой лицо Гели, Белявский понял, что он должен был сказать, переступив ее порог. Он должен был сказать всего лишь одно слово. Овладев собой, он выговорил его во всю грудь:

— Прости-и!

Он не однажды просил у Гели прощения, но так, как сейчас, не просил еще никогда. Само сердце Белявского молило о пощаде…

— Тебе больно, больно, — заговорила Геля, испытывая к Белявскому то сострадание, какое она испытывала, когда его избили в поселке у порога.

Что-то будто случайно повторялось в жизни Гели. Но это повторение почему-то не удивило и не смутило. Геле вспомнилась та памятная ночь, когда случилось непоправимое, но впервые без той нестерпимой боли, с какой она вспоминалась всегда.

— Я знаю, знаю, простить нельзя… — говорил Белявский чужим, охрипшим голосом, все облизывая и облизывая губы. — Никто этого не сделает. Никто. Но ты можешь это сделать. Одна ты.

— Обожди, ведь у меня есть аптечка, — сказала Геля, ощущая настоятельную потребность оторваться от Белявского, тяготясь его близостью. — Я сейчас, обожди…

Но Белявский удержал ее за руку. Он не хотел, чтобы Геля хлопотала ради него: и без того он доставил ей много хлопот. Но еще больше не хотел, чтобы оборвалась та паутинка близости, какая соединяла их теперь.

— Я рад, рад и рад, — говорил он, не выпуская руку Гели. — Я не могу рассказать, как рад. Когда я догадался, что ты будешь матерью, не знаю, что со мной и стало. Это верно, я скверный человек. Я это знаю. Вот меня и удивило то, что случилось со мною. Как наваждение. Оказалось, я думал о чем угодно, но не думал о главном — о том, что и делает жизнь жизнью. Теперь я понимаю: я много негодовал и бушевал, и это давало мне право считать себя человеком с обостренной гражданской совестью, с высокими помыслами. Чушь! Несусветная чушь! Если я не понимал, для чего я создан и что я обязан делать на земле, — кто же я был? Ты понимаешь, о чем я говорю? Конечно, я говорю сбивчиво. Только не думай, это не бред. У меня сейчас очень ясные мысли.

— Я все понимаю, — ответила Геля шепотом.

— Ты здорова? — участливо спросил Белявский.

Он справлялся о ее здоровье, как обычно справляются о здоровье у будущих матерей, и это тронуло Гелю так сильно, что она плаксиво поджала губы.

— Ты береги теперь себя, — сказал Белявский ласково и наставительно, как и полагается заботливому мужу. — Всегда помни.