СТРУКТУРЫ ПОВСЕДНЕВНОСТИ: возможное и невозможное

Отец де Магальянш приходил в восторг от этой колоссальной массы продуктов, равно как и перед нагромождениями золотых и серебряных блюд, заполненных съестными припасами и возвышавшихся друг над другом во время императорских торжеств. Так было, к примеру, 9 декабря 1669 г. после церемонии погребения отца Жана Адана¹²⁹ — того отца-иезуита, который вместе с отцом Вербистом, «к великому удивлению двора», сумел в 1661 г. поднять на верхушку одной из башен дворца огромный колокол, более крупный, чем эрфуртский, который (несомненно, несправедливо) пользовался славой самого тяжелого и большого колокола Европы и мира. Установка его потребовала сооружения машины и тысяч рабочих рук. Часовые били в этот колокол по ночам с правильными интервалами, дабы отмечать часы. На вершине другой башни часовой ударял в ответ по огромному медному барабану. Колокол без языка, по которому ударяли молотом, «имеет столь приятный и мелодичный звук, что кажется, будто порождает его не колокол, а скорее какой-то музыкальный инструмент»¹³⁰. Тогда в Китае время измеряли горением палочек или фитилей, изготовлявшихся из опилок определенной породы дерева, горящей равномерно. Человек Запада, с полным правом гордящийся своими башенными часами, проявит в отличие от отца де Магальянша лишь умеренное восхищение таким «изобретением, достойным поразительной ловкости сей [китайской] нации»¹³¹.

Беда в том, что нам лучше известны такие пышные картины дворцовой жизни, чем рыбный рынок, куда живой товар доставляли в чанах с водой, или те рынки дичи, где какой-нибудь путешественник мог сразу увидеть огромное количество косуль, фазанов и куропаток… Здесь необычное скрывало повседневное.

ЛОНДОН: ОТ ЕЛИЗАВЕТЫ ДО ГЕОРГА III

Но возвратимся же из этого дальнего путешествия в Англию; здесь пример Лондона позволит нам завершить эту главу, а с ней и настоящий том¹³². Об этом чудесном случае городского развития все известно или все можно узнать.

Со времен правления Елизаветы наблюдатели видели в Лондоне особый мир. Для Томаса Деккера то был «цвет всех городов», несравненно более прекрасный своею рекой, нежели сама Венеция: чудесная перспектива Канале Гранде — довольно-де жалкое зрелище рядом с видом Лондона¹³³. Семюэл Джонсон (20 сентября 1777 г.) будет настроен еще более лирично: «Но ведь устать от Лондона — значит устать от жизни: ибо Лондон заключает в себе все, что жизнь может предложить»¹³⁴.

Лондонский порт и Тауэр; вдали — собор св. Павла.

Конец XVIII в.

Национальная библиотека. Париж.

Королевское правительство разделяло такие иллюзии, и тем не менее огромная столица неизменно внушала ему страх. В глазах правительства город был чудовищем, и надлежало любой ценой ограничить его нездоровый рост. По правде говоря, правителей и имущих беспокоило как раз нашествие бедняков, а вместе с тем расширение трущоб, размножение паразитов, что представляло угрозу для всего населения, включая и богатых, «и, таким образом, опасность для собственной жизни королевы и угрозу роста смертности во всей нации» («and so a danger to the Queen ’s own life and the spreading of a mortality over the whole nation») — писал Стоу, опасаясь за здоровье королевы Елизаветы и всего населения¹³⁵. В 1580 г. появилось первое запрещение нового строительства (кроме исключений в пользу богачей), за ним последовали другие — в 1593, 1607 и 1625 гг. Результатом было умножение числа разделов существовавших домов и строительство тайком, из скверного кирпича, во дворах старых домов, в стороне от улиц и даже второстепенных переулков, т. е. настоящее подпольное разрастание трущоб и лачуг на сомнительных с точки зрения прав собственности участках. Если та или иная из таких построек попадала под удар закона, потеря была невелика. И значит, всякий пытал счастье, а отсюда рождались переплетения, лабиринты улочек, переулков, домов с двумя, тремя, четырьмя входами или выходами. В 1732 г. Лондон будто бы насчитывал 5099 улиц (streets), переулков (lanes) и площадей (squares) и 95968 домов. Следовательно, поднимавшийся прилив лондонского населения не был ни ограничен, ни остановлен. Город насчитывал (что вполне вероятно) 93 тыс. жителей в 1563 г., 123 тыс — в 1580 г., 152 тыс — в 1593–1595 гг., 317 тыс. — в 1632 г., 700 тыс. — в 1700 г. и 860 тыс. — к концу XVIII в. Тогда он был крупнейшим городом Европы, сравнивать с ним можно было только Париж.