Струна

А самое главное — я не знал, что же случилось после того, как этот непонятно откуда взявшийся мальчишка непонятно куда и делся. Смутно припоминал, как упрямо тащился к горизонту, и с каждым моим шагом Струна делалась ярче, тонкая ножка чудовищного гриба изгибалась в безвоздушной черноте, тянулась ко мне, а потом… Не было никакого «потом». Провал, абсолютное ничто, где ни метров, ни секунд, ни вкуса, ни цвета, там даже и меня, наверное, не было, и единственное, что осталось — это тупая, саднящая обида.

Ну и что теперь? Струна-то, может, и сказала какое-то слово, только вот я его не услышал. Не удивлюсь, если слово то оказалось нецензурным. Правда, если верить Кузьмичу, неугодных ей Струна просто убивает, а я вроде еще жив. Но не зря же сидит во мне досада пополам с обидой. Значит, что-то где-то не срослось… Сейчас Женя с Кузьмичом достанут пистолеты…

Женя с Кузьмичом достали — один пластиковый стаканчик, другой — пузатую темную бутылку, с которой мы все трое уже пообщались сегодняшним утром. Вернее, вчерашним — на моих часах половина второго ночи.

— Ну, давай! — до краев набулькал мне в стаканчик Кузьмич. — После этого дела всегда полагается. Как лекарство. Ты сейчас залпом!

Залпом так залпом. Горло обожгло, слезы выступили на глазах, но тут же исчезли под воздействием чудесного напитка. И вновь всколыхнулся во мне запах горячих степных трав, и тот же ястреб в том же небе застыл той же мертвой точкой, и теплая волна прокатилась по желудку…

— Ну, пошли, пошли! — скомандовал Кузьмич, и они с Женей буквально потащили меня к стене, которая тут же отъехала перед нами, явив черный коридор, кончавшийся знакомой уже стальной дверью. На сей раз не понадобилась и дудочка — дверь была открыта. И вот мы уже на стальной лестнице, дверь, выполнив долг, неслышно задвигается за нами.

Я прислонился к шершавой каменной стене.

— Ну и каковы результаты? — мне не хотелось ждать. В конце концов, самое страшное уже случилось. Или все-таки нет?

— Ну ты дал, мужик! — широко осклабился Женя. — Струна аж полыхнула вся, от пола до потолка. И звон такой, вроде как колокольный… Такое с ней редко бывает.

— Поздравляю, Константин Антонович, — тиснул мою руку довольный Кузьмич. — Высокая Струна вас признала, теперь уже никаких сомнений. Теперь вы полностью наш.

Я кивнул. Не хотелось мне быть чьим-то, хотелось — своим.

— Сейчас, айн момент! — Кузьмич провел пальцем по дикому камню стены, брызнуло сияние невесть откуда возникшей кнопки, а потом тонкой линией света в камнях очертились двери. Створки разъехались в стороны, обнаружив за собой просторный, сверкающий лифт.

— Ну, чего стоишь? — толкнул меня в плечо Женя. — Поехали. Не заниматься же альпинизмом…

— Угу, с меня хватило и спелеологии, — ответил я уже внутри.

Кузьмич надавил неприметную кнопку на серебристой панели, двери сомкнулись — и нас потащило вверх.

— Зачем же мы спускались как дикие люди? — не выдержал я.

— Ну как зачем? — усмехнулся Кузьмич. — Так положено ритуалом. Для приведения чувств в надлежащее состояние. Проще говоря, на горку пешком, с горки на санках. Только наоборот.

Часть вторая Приструнение

1

Ветер удачи ломится в дверь,
Ветер удачи стучит в стекло,
Эхо вчерашних твоих потерь
Жертвенной кровью на пол стекло…

Я уменьшил громкость. И без того хватало шуму.

— Зачем? — спросил сидевший за рулем Женя. — Надоели «Погорельцы»?

Сам он от этой группы мало что не фанател. Вроде бы и взрослый мужик, под тридцать, а словно прыщавый старшеклассник.

— Ты сам-то не устал от них? Круглые ж сутки гоняешь. — Я прокашлялся. Все-таки боком вышла мне вчерашняя прогулка под дождичком. Конечно, середина мая — это не стылый ноябрь, но когда, купившись на жару, ты фланируешь по улицам в легкой рубашке… В итоге — катаральные дела. И мелочь вроде, стыдно с таким к слоноподобному доктору Степану Александровичу бегать, а в то же время весьма неудобственно.

— Великое не надоедает, — торжественно изрек Женя, чуть притормаживая и пропуская вперед похожую на бронтозавра тушу фургона-дальнобоя. — Просто отдельные, упертые на классике личности не в силах оценить.

— Зато в силах приглушить, — мрачно отозвался я. — И вообще, отдохни от эстетических переживаний, за дорогой вон лучше смотри. Сверзимся сейчас в кювет, а после Кузьмич скажет: «Работа, конечно, проделана большая…»

Я и не знал, блуждая во тьме,
Бешеной музыкой ей платя,
Что у больной судьбы на уме,
И для чего принесли дитя.

Хоть и негромко, а рваный ритм песни бил по ушам. Нет, не люблю я этих «Погорельцев», хоть у них и осмысленные тексты. Как будто жуткие сюжеты Гоголя проросли в современной реальности. Пускай это и поэзия, но не в моем вкусе. Музыка, правда, неплохая, в чем-то шокирующая, в чем-то заводящая…