Струна

– Но ведь это ж неправда, – как можно мягче разъяснил ему я. – Василий Павлович, ведь я ж не запойный.

– Не запойный?… Ну хорошо, – согласился Василий Павлович терпеливо. – Хорошо. Однако не зарекайтесь. Пусть для профилактики, – согласился Василий Павлович. – От нервных болезней. Мы испытаем… Для профилактики: исчезает апатия, нездоровые всякие мысли, мешающие людям жить. Ну вот какие у вас, например, мысли?

– У меня?… – сказал я и потрогал перила. Внизу, снаружи к помосту, был у него прицеплен рукомойник синенький с мыльницей и зубными щетками.

– Какие у меня мысли?… – повторил я, сосредоточиваясь. – А вот, смотрите. – И потянул недоверчивого Василия Павловича за рукав. – Умывальник, да? Зубные щетки?… А теперь следите. Вот эта ваша зубная щетка – брови большие. А это Марии Федосьевны зубная щетка – жесткие волосы, узкая голова… А это вашего зятя Ивана зубная щетка. Смотрите, опрокинулась от стыда в стакан, нога торчит. Он, кажется, у вас выпивает, да?… А это вашей дочери Эльвиры Васильевны зубная щетка, круглая и большая. Так? Все правильно?

– Все, – с трудом подтвердил наконец Василий Павлович, – правильно. – И уставил на меня дрогнувшие брови. – Как вы догадались?!

– А я не знаю, – улыбнулся я. – Это не физика. (Потому что я действительно не знал. Это было вдохновение.)

– И вы… вы можете еще?

– Конечно, – сказал я. – Я все могу. У каждой вещи, как говорится, своя индивидуальность. Вот, например…

– Не надо, – вдруг удержал меня Василий Павлович за рукав. – Это же… никому не нужно.

– Никому? – переспросил я. – Ну, я не знаю…

– Зато я знаю, – уже как доктор закивал Василий Павлович. – Вы мне поверьте: десять сеансов. И все пройдет! – Он взял меня осторожно под руку. – Я вам хочу добра. Вам все хотят добра и счастливой жизни. Садитесь, прошу вас. – Он подвел меня к креслу в будочке. – Все пройдет, мыслей этих не будет. Самое важное – духовное здоровье!

– Никаких мыслей не будет? – заинтересовался я.

– Ненужных мыслей, – уточнил терпеливо Василий Павлович, успокаивая меня, и снял длинное полотенце. – Надо вам завязать глаза… – Здесь я увидел, с кресла, в просвете деревьев тетину ободранную башню, над которой привычно кружились птицы.

«В наш технический век», – подумал я, туго-натуго обвязанный уже, как смертной повязкой, на пол-лица полотенцем Василия Павловича, несгибаемого человека.

– Василий Павлович, – все-таки не удержался я, – а как же я буду жить без ненужных мыслей?

– Ну… Как все живут, – успокаивая, ответил он. – Разумно.

И я услышал, как прицеливается в меня, заскрипев, разворачивается на меня машина.

V. Жизнь в музее

Я сижу один у стола. Позади меня тихо. Позади меня темнота.

Я взял осторожно длинный блестящий фонарь китайский и быстро посветил в ту сторону.

Деревянные апостолы в раскрашенных одеждах с короткими рукавами сидели густо у самой стенки в желтом пятне фонаря, плечом к плечу.

Я осмотрел их внимательно, слегка шевеля фонарем.

Они были круглолицые, чернокудрявые, с растопыренными круглыми ушами, очень наивные молодые евреи, и глядели оттуда неподвижно черными бляшками-глазами.

Я отдернул луч, и луч ощупал возле двери клыки, оскаленную морду – сидел на страже деревянный лев, похожий на овчарку. (Ну зачем я забрел сюда, сюда! – измученный машиною?!)

Мой луч тихонько – на всякий случай – пошел по музейным стенам бывшей часовни монастыря: все стены тут были в дырках, и проглядывало почему-то в дырках ржавое железо.

Я выключил фонарь, медленно повернулся опять к столу, к маленькой ночниковой лампе, к листам рукописи «История заселения Путиловского уезда и города Путилова, составленная врачом Милотворским Иваном Александровичем».

…«Полина с Вовочкой не возвращаются, да? Бедняжка вы», – меня пожалела, музей отпирая и отдавая мне висячий замок, Кира Климентьевна. У этой длинной безликой тетки, завфондами музея, у которой взрослый сын в армии, стали вдруг слишком синие, усмешливые, женские глаза. О женщины, женщины, вы прекрасны.

И, поправив очки, я дочитал приятнейший эпилог Ивана Александровича: «В объяснение настоящего очерка о городе Путилове мы выскажем особенное удовольствие тому (я разбирал превосходно его старинный почерк), что нам пришлось провести в нем кусочек жизни среди еще уцелевших старцев и стариц Эсфири и Маргариты, замечательных по внутреннему облику своему, из которых первую я посещал даже как врач…»

За спиной у меня было спокойно. Но…

Я снял очки. Все было тихо. Тогда я сунул в розетку, с трудом попадая, вилку от радиоточки, и наконец раздался реальный звук: треск разрядов.

Затем из репродуктора, из современной его коробки вместо голоса человечьего вспыхнуло пламя!

Опрокидывая кресло, я дунул на пламя, я выдернул вилку: вонючий дым клубами пошел над лампой вверх, к потолку (Кира Климентьевна, простите, Кира Климентьевна! Я перепутал дырки-я включил репродуктор в сеть).

Освещая фонариком, я вставил с опаской правильно штепсель, и радио заорало полонез Огинского «Прощание с родиной».