Струна

Вся улица была залита льдом, стояли стеклянные деревья, и все уже шли гуськом, оскальзываясь, по самому краю, цеплялись за ветки, а ветки сверкали, ветки вырывались, и разносился хруст и звон.

Олег Петрович слушал, потом, улыбаясь, застегнул пальто и очень ловко прошел по льду, двинулся тоже вверх, вдоль деревьев.

Он двигался, как альпинист, постепенно приноравливаясь, приспосабливаясь к дороге, и это было очень здорово.

Он ощущал уже собственные подошвы, они были новенькие, не скользкие, подчинялись ему, как и все его тело легкое подчинялось ему, и Олег Петрович усмехался.

Он шел прекрасно, без задержки – иногда с хрустом по целине прокладывал новую дорогу! – взмахивая руками, вежливо огибая, быстро опережая, потому что он был молод, легок и опытен в то же время, и поддержал за локоть девушку молоденькую, которая ковыляла впереди, но девушка была неловкая, неуклюжая и некрасивая, и ее он тоже обогнал.

«Эх, Генка, Геночка, – с сожалением пояснил он сыну-скептику, – ты хоть и взрослый уже, но…»

А ведь было время, они боролись – как они боролись!.. – яростно, счастливые, в проклятом Ашхабаде, совсем недавно, когда было Генке десять, и двенадцать, и даже пятнадцать лет, катались кубарем, с хохотом по диванчику!.. А сейчас (наверняка!) сын стоял, презрительно-монументальный, голый по пояс, рядом с диванчиком в Ашхабаде, выпятив скульптурную грудь, и на полу перед ним на длинной оси стояли невероятные колеса, словно из-под товарного вагона, и, понятно, такую штангу Олег Петрович мог разве что ногой катать…

«Потому что не в этом счастье, – объяснил ему Олег Петрович, – не в этом счастье». И ухватился за тонкий ствол, чтоб не упасть, перебирая по льду ногами.

Перед ним в огнях сияло кино «Прогресс»: тут все у входа толпились кучками в сигаретном дыму, гоготали, хихикали, перекрикивались, а какие хорошенькие девочки с челками, как у соседки Ниночки, роились, прямо роились кругом!..

Олег Петрович поправил шарф и вошел, приглядываясь, в толпу.

– Девушка, – он наклонился весело, сжимая милый ее локоток, сощуря ласковые, карие, загадочные свои глаза, – вы мне скажите…

– Я? – перепугалась девушка, деревенея вся под его рукой. – Олег Петрович! Здравствуйте, Олег Петрович!

– Здравствуйте, Олег Петрович, – постно закивали мальчики, да и все девочки кругом. – Здравствуйте, Олег Петрович!

– Добрый вечер. – Олег Петрович покраснел: это были явно его студенты. – Добрый вечер, друзья. – Он приподнял, как профессор, шапку-пирожок. – Добрый вечер. – И медленно, солидно пошел отсюда к чертовой матери, великолепно представляя, всей кожей ощущая, как они прыскают, как они этак иронизируют, как они, сдерживаясь, хихикают в его ослабевшую спину.

А разве был он пошляком?! Никогда он не был пошляком!!! Ни раньше, ни вообще не был он пошляком! Есть даже теория – кто это говорил?… – что к сорока годам наступает у мужчины физиологический переворот: наступает возрождение, он ищет перемены, все ищут перемены, истинной, новой жизни… Нестарому человеку нужна нежность, нужна мягкость женская и понимание, нужны забота и доброта! «Умные вы мальчики, – прощая их, вздохнул Олег Петрович, – умные девочки, доброй ночи…»

И, обогнув «Прогресс», вошел осторожно в сквер – там, где присыпано золой, – по черной, по вьющейся дорожке, а за тополями уже светились окна его дома, и все тополя были корявые, грубые, в наростах и словно с поднятыми вверх руками, и все обрублены по локти, а из наростов торчали дико в стороны острые ветки.

«Что ж поделаешь, – подумал печально Олег Петрович, толкая дверь в подъезд, – ни черта не поделаешь», – поднялся выше, выше, выше по железным ступеням опять на свой этаж, в этот коридор бесконечный, где рядом с каждой дверью, как часовые, стояли на табуретах керогазы, а от метровых сводов, от старого кафеля под каблуками было так холодно и звучно.

– Танцкласс, – пробормотал Олег Петрович и прислушался: но «арфисты» не играли. Тогда, надавливая плечом, отпер он свой замок, сбросил быстро пальто, и шарф, и шапку на раскладушку, включил настольный свет.

– Займемся! – сказал решительно Олег Петрович, опираясь о стол кулаками, и не без отвращения посмотрел на записи и книги.

Стол шатался, и был он чужой, и запах, главное – запах в голой, казалось, комнате, был казарменный, очень чужой!.. Разве что раскладушка рядом была собственная – новая, да чемодан под ней, и на полу стоял зеленый, совершенно новый его чайник…

«Эх, – подумал Олег Петрович, выпрямляясь, – если бы… Ну если бы сейчас, прямо сейчас предстал бы некто и так сказал: „Дорогой Олег, я – золотая рыбка…“ Что бы можно было заказать?! Бессмертие? – спросил Олег Петрович совсем как младенец и пошел, пошел от стола. – Славу?… Молодость? Жизнь блестящую?» – Олег Петрович усмехнулся.