Струна

Наступило воскресенье, мы ездили на машине с Веркой по магазинам. На развале среди газет, среди разноцветной муры я полистал книжку. Шопенгауэр?…

Нет, она была не Шопенгауэра, жаль, иногда просто цитаты. Самого Шопенгауэра «Мир как воля и представление» я читал в переводе еще на первом курсе. У отца брал со стеллажа. Отец мой давний библиофил, а я так, но все же. Помню, издание у него еще двадцатых годов, конечно.

Я купил книжку, хотя, признаюсь, что этого, не Шопенгауэра, писателя не любил, но любопытно было, зачем ему Шопенгауэр?

Здесь – «Deutsches Requiem», Немецкий Реквием. Прямо полет валькирий: «Мы привили миру беспощадность и веру в меч. Сегодня нисходит на землю безжалостная эпоха. (Вот так!) Ее выковали мы, павшие первыми. Главное, что на земле отныне будет царствовать сила, а не рабий христианский страх».

Я еще раз повторю: я вовсе не «новый русский». Сейчас это как устрашающая кличка. Но я могу, говорю теперь и свободно читаю по-немецки и по-английски, немножко хуже, правда, знаю французский. Потому что современный настоящий специалист (аксиома) не должен и не может быть этаким узким «профессионалом».

«Все, что может приключиться с человеком от рождения до смерти (а вот уже Шопенгауэр), предрешено им самим. Поэтому всякое неведение – сознательное, всякая случайная встреча – свидание, всякое унижение – раскаяние, всякая смерть – самоубийство».

Каково?

«Индивидуальная подобная телеология обнаруживает в мире подспудный Порядок и чудесно сближает нас с богами».

Когда же я прочитал Верке, она не очень согласилась. Правда, дня через два, по-моему, сказала, что видела меня во сне во всем почему-то белом и даже в какой-то длинной, почти до земли, белой накидке.

– Вот, вот, – сказал я, – это Шопенгауэр. Даниил ведь – «Божий суд». Мы – как боги.

– Как боги… У меня будет ребенок, – огорошила меня Верка. – А ты остришь.

Ребенок… Что ж ты раньше молчала, до сих пор…

Я ехал утром на работу, вел машину, а все думал об одном.

Как странно все-таки звучит, что я – отец… Отец… Я буду не сын и даже уже не муж, а отец.

Но я не хочу сына! Хватит мальчишек. Лучше пусть будет дочка. Дочь! Нежная, милая, большеглазая, черноглазая. Как ее мама…

Ну, а если сын? Нет, я представил… Не маленького, почти взрослого. Вытянулся, почти моего роста.

Мы идем вдвоем. Как мужчина с мужчиной. Ведь мы друзья. Разговариваем. Он так похож на отца, на меня.

Прическа такая же. И волосы черные. Такой же худенький. Такая же походка. И такое же лицо. Даже страшно.

А когда вырастет? Ведь он уедет… Он уедет от нас. Навсегда.

Да, самые замечательные люди, я тоже об этом думал в детстве, путешественники. Это замечательно.

После работы я прилег, поужинав вяло, голова болела целый день. А закрою глаза: какой-то Платон меня слушает, все поддакивает, кивает. На голове его военная шляпа-панама, такая же зеленая на нем безрукавка, зеленые шаровары, высокие шнурованные ботинки. На боку нож в чехле.

Он темноволосый, бледный, худое, длинное лицо. Совсем молодой. Почему ж он поддакивает? Может, не мне поддакивает?!.

– Согласен. Я согласен, Яков Владимирович, – кивает молодой в военной своей панаме.

Яков Владимирович (я здесь) все в той же кепке, в сером ватнике и брюки заправил в резиновые сапоги, а не в этой «походной» форме с ножом на ремне. Оттого что опыт и сорок шесть лет.

Яков уходит неспешно, садится на доски у бревенчатого амбара на столбах, отмахивается ладонью от комаров, закуривает.

Рубленые избы кругом и эти амбары на столбах в траве. Зубчатая черная стена на том берегу реки. Чуть не до неба ели.

Из-под амбара высовывается кто-то, вылезает, он в малиновом берете. Кто там в малиновом берете… И вот уже с обеих сторон сидят на досках двое, вплотную, в малиновых беретах (купили в сельмаге, что ли, женские они?…).

Обжигает горло, во рту поганый вкус теплого спирта. И мимо проходят вечные, будто не замечающие никого, подросшие девочки, под ручку, вдвоем, в коротких, выше колен платьицах. Вечные девочки. Как всюду. Они словно идут по проспекту в мини-юбках, а не по измятой траве…

И опять Платон в военной шляпе, но уже не поддакивает. Я сижу, разговариваю с его рабочими. Отчего он злится, отчего не смотрит он на меня?…

Котов проснулся оттого, что почувствовал – в сельсовет вошли.

Он спал в закутке в сельсовете за шторой. Штора была не до самого пола, и виднелись там ножки стула и стола председателя. Потом к шторе приблизились резиновые сапоги.

Он привстал на железной кровати. Он был голый.

– Спишь, – спросил тихо женский голос, – али проснулся?

Он вскочил и, чуть отгибая сбоку штору, высунул голову.

– Уехали твои. Уплыли, – сказала женщина с ведром.

– Уплыли?… – Он высунулся по пояс.

Женщина глядела неотрывно на его белое, городское, мужское тело.

– Стёша, – сказал, отворяя дверь, председатель, весь в облаке комаров, отмахиваясь от них обеими руками, – ты чё не убирашь?

Комары зазвенели ближе, зудели уже в ушах… Котов спрятался. Остались одни глаза.

Председатель Лызлов (всплыла фамилия…) в который раз вызывал по рации вертолет. Ученый, мол, тут, старик.