Струны памяти

Спал он в эту ночь плохо, а может, вовсе не спал, а так и проворочался до утра в постели. И это было непривычно, какой-то винтик не сработал в его душевном механизме и лишил покоя. И все же, наскоро позавтракав и очутившись на лестничной площадке, он не чувствовал себя утомленным, а мокрый снег, который шел на улице и облеплял щеки так, что Хохряков вынужден был то и дело смахивать с лица приятно щекочущие струйки, взбодрил его и, уже сидя в автобусе на заднем сиденье у окна, он был прежним, а все, что случилось вчера, отдалилось, и надо было очень захотеть, чтобы вспомнить. А он не хотел этого. Он смотрел сквозь мутное, с рыжими потеками, стекло на желтую, чуть припорошенную снегом степь, и не чувствовал в душе ничего, кроме покоя, а ему теперь мечталось о легкой грусти, и он силился отыскать ее в себе, но отыскать не умел, и тут вспомнил слова Марии: «А ты удобно устроился. Очень удобно…» Так, кажется, сказала она. Тогда он ничего не понял из ее слов, а вот теперь понял и улыбнулся: «Возможно… Но я не вижу в этом худого, мне даже нравится, что у меня все ладно складывается, и я не думаю о себе бог весть что, и твердо знаю, чего могу, а чего нет…» Он усмехнулся и, кажется, что-то сказал вслух, сосед справа, крупный мужчина с длинными седыми висками, в кожаном пальто, живо и как-то суетливо обернулся к нему и спросил:

— Вы о чем?..

— Это я так, сам с собою… — нехотя сказал он, с опаскою поглядывая на соседа: «Лишь бы не полез с разговорами. Лишь бы…» Но сосед не внял его мысленной просьбе, видать, только и ждал, чтобы заговорить, а заговорить было не с кем, не с парнями же, что сидели по правую от него руку… Не прошло и часа, как Хохряков уже многое знал о своем соседе. Уж давно замечено: когда сидишь в автобусе и ехать тебе далеко-далеко, что-то случается с тобою, странное что-то… и так-то тянет порассказать о себе, не утаивая и малой малости, и даже того, о чем в другое время и заикнуться бы не посмел… Вот и сосед, веселый человек, весь на виду… И уж спрашивает:

— А ты кто будешь-то? И звать-величать как?..

— Дмитрий… Дмитрий Хохряков…

— Из Улюбчукана?.. То-то осанка у тебя больно важная. Там все такие, да и Хохряковых там — пруд пруди… — Захихикал тоненько, а потом продолжал: — Так-так, Дмитрий-Митрий… Ну, а я, стало быть, Сидор Конопаткин, семейского корню, работаю на заводе, отдел сбыта… сбытчик-добытчик, кручу-ловчу и заводу жить помогаю. А без меня… пропадут без меня на заводе. — Поглядел на Хохрякова снизу вверх, приметил в смуглом лице недоверие, сказал торопливо: — Сомневаешься?.. Зря… Ты послушай, послушай… С чего я в деревню езжу, в родную деревню? А вот с чего… Надо мне сбыть как можно больше разного-прочего с заводу, а не везде и возьмут. Чую, рискнуть требуется… Вот и еду, перед тем, как рискнуть, в деревню, с мужиками потолкую, повспоминаю, а потом думаю: где наша не пропадала!.. — Улыбнулся виновато: — Вон Илья Муромец, когда становилось невмоготу, рукою земли касался, а я в родную деревню езжу. Весело!..

Но Хохрякову не было весело. Он почти не смотрел на соседа, больше глядел в окошко и думал о том, что тот мешает ему, не дает сосредоточиться, мысли в голове теперь рваные какие-то, безликие, мысли ни о чем… Ни о чем ли?.. А те слова соседа: «Вот и еду… и еду…» Смешные слова, но не выкинешь их из головы, прилипчивые. «А чего же я-то?.. И тумбочку на могиле отца не поставил. Все некогда, некогда…»

Ближе к полудню автобус поднялся на серое, а местами ржавое, в белых снежных наметях, взгорье, остановился. Люди стали выходить на дорогу. Вышел и Хохряков. Сосед оказался подле него: