Струны памяти

— А-а… — не сразу отвечает отец. — Надо было провести разведку боем. Вот моей роте это и поручили. Да-а… — Отец долго молчит. — Комбат взял мои документы: иди, старшой… Улыбается, а глаза тоскливые. Знает, что не вернусь, Да и я понимаю. Пошли на рассвете… Немец заметил, такой огонь открыл — головы не поднять. Лежу, вжавшись в землю, думаю: «Идти надо, идти…» Потом поднимаюсь, кричу: «Вперед!..» Три раза вот как поднимались, а уж на четвертый и вставать-то с земли было некому. Лишь я да ординарец остались. Тут-то меня и ударило… Ничего не помню… Контузия… Очнулся уж в плену. Блиндаж. Обер-лейтенант напротив меня за столом… скалит зубы, гад! Возле него в штатском один, я уж потом понял: русский… Из власовцев, должно быть. Немец, значит, вопросы задает, а этот переводит… Молчу! И тут слышу: «Вы кто будете по национальности? Казах? Узбек?..» Чудно мне это показалось. «Бурят, — говорю. — А что?..» Они смотрят друг на друга. Видать, никак не сообразят… Мне это очень обидно стало. «Как же так? — думаю. — Они даже такой национальности не знают, сволочи!..» «Бурят-монгол», — говорю. Вот здесь-то и началось… Немец обрадовался: «Монгол! Монгол!.. Карашо!.. Чингис-хан?.. Я-а…» Потом что то тому на ухо сказал переводчику, после чего слышу: «Русских вы, разумеется, ненавидите?..» Возмутился я: «Это как — ненавидите?.. Да у меня жена русская. А вот тебя, сволочь продажная, точно ненавижу!» Кинулся я на этого переводчика, схватил его за горло. Да-а… Крепко тогда отделали меня. До сих пор к ненастью кости ноют. — Отец замолкает, смотрит на военрука. Тот уже клюет носом… Потом он уходит. Отец снимает гимнастерку, аккуратно вешает ее на спинку стула. Велит и мне раздеваться, после чего идет в спальню.

Я снимаю со спинки стула гимнастерку, долго разглядываю орден.

Новенький. Поблескивает. Хо-ро-шо!..

ДЕД ПРОНЬКА

Завтра приезжает дед Пронька. По этому случаю мать затевает уборку в избе: промывает с песочком полы, навешивает на окна полотняные, из сундука, довоенной еще выделки шторы, настилает половички. Велит отцу натопить большую печку, начинает стряпать… Я не выхожу из кухни, смотрю, как мать ловко выбирает из квашни пористое, наполовину с картофелем, тесто, скатывает в калачи, бросает на лопату… Но вот мать закрывает заслонкой пышущее жаром нутро печи, утирает лицо фартуком.

— Мам, а дед Пронька здоровущий, поди?.. — опрашиваю. — У вас в родове все здоровущие. Хотя бы дядя Алексей…

Мать садится на стул, задумывается. Лицо у нее в тонких, иссиня-бледных морщинах, большие руки неспокойно лежат на коленях.

Мать вся в домашнем хозяйстве, и невелико вроде бы хозяйство: корова с телком да пара овечек, — а всякий раз к вечеру у нее «разламывается» спина и голова идет кругом, только подумает о том, чего не успела сделать… Но верно и то, что ребятишек у нас целый выводок да все мал мала меньше. Я-то не в счет, я постарше…

— В стайке почистил?.. — спрашивает мать.

— Нет, — говорю. — Надоело… Каждый день одно и то же…

Отец заходит на кухню, глубоко, с удовольствием втягивает в себя теплый хлебный дух.

— Вон у Кондаковых ни коров, ни овец, — продолжаю. — И ничего, живут, не помирают с голоду.

Отец прищуривает и без того маленькие глаза, смеется:

— Слышь, мать, о чем сын хлопочет? Может, нам тоже не держать скотину? Кондаковы-то не держат…

— Нашли на кого равняться, — с обидою — шуток она не понимает — говорит мать, поднимаясь со стула, — у Кондаковых отец на овощной базе работает, а мать завскладом…

Я выхожу из дому, сажусь на крыльцо. Скоро подле меня оказывается отец, он небольшого роста, сутуловат. Ему нет сорока, но он уже седой. Со слов отца знаю: волосы у него начали белеть в сорок пятом, когда он, раненый, попал в плен… Конвоир у них там был, в лагере… Рыжая сволочь! Измывался над людьми… Однажды ударил отца прикладом. Не стерпел отец, налетел на конвоира серым коршуном, схватил за горло, душить начал… Едва оторвали, потом в близлежащий лесок повели на распыл. Но там наши десантники… выручили, не дали пропасть.

Отец присаживается рядом со мной, вытаскивает из кармана пиджака кисет с листовым, остро пахнущим табаком, сворачивает «козью ножку»… Но закурить не успевает.

— Дед Пронька тоже не любит крестьянствовать, — выпаливаю я, еще не остыв от разговора на кухне.

Горящая спичка в руке отца вздрагивает, тусклый огонек бежит вниз, лижет искалеченные разрывной пулей пальцы…

— А ты откуда знаешь, что дед Пронька не любит… гм… крестьянствовать?

Мне не хочется говорить, хотя могу порассказать многое, когда отец на упреки матери: мол, курице, и той боится отрубить голову, всякий раз бегай по соседям, проси… — с достоинством отвечал, что он не один такой на земле, вон даже дед Пронька, человек старой закалки, всю жизнь, считай, прожил, не прикасаясь к плугу, а детей на ноги поставил…

Отец ждет, но я молчу. В конце концов он уходит, смяв в ладони «козью ножку».