Струны памяти

Отца я не помню и потому с недоумением смотрю на мать, когда она вдруг вскрикивает и бежит навстречу худощавому, небольшого роста мужчине в гимнастерке без погон и в старых залатанных галифе, небрежно вдетых в кирзовые сапоги.

— Чего это она?.. — спрашиваю у сестры. Но та не отвечает, бежит следом за матерью.

Через неделю-другую я привыкаю к отцу, мне нравится слушать рассказы о войне, и только одно смущает меня:, что отец — «беспогонник» и у него нет ордена.

Приходим домой.

— Где были? — спрашивает мать. — Все уж давно из школы пришли, а вы…

— В колхозную контору ходили, — говорю я. — Орден получали.

— Какой орден? — недоверчиво смотрит на меня мать.

— Обыкновенный…

Отец молчит, улыбается только. Потом залезает в карман, вытаскивает оттуда коробочку, перетянутую шелковой лентой. Подает мне… Я долго развязываю ленту, открываю коробочку, извлекаю на свет орден. Новенький. Тускло посверкивает…

— Ну-ка, ну-ка, пойдем в комнату, — говорит мать. — Поглядим-ка, что за диво… — И потом, уже в комнате, всплескивает руками: — Ой, оченьки, и впрямь орден!.. Да никак разыскали? Вот радость-то! Вот праздник-то! И в прежнем звании, значит, восстановили?..

Вечером мы сидим за праздничным столом. Отец в старой вылинявшей гимнастерке, на груди у него орден…

— Еще бы погоны на гимнастерку — и лады, — говорю я. — Здорово было бы!..

Отец слегка озадачен:

— Можно и погоны. Да где их взять?..

— Я у военрука видел… Офицерские, блестят. Закачаешься. Хочешь, сбегаю? А звездочки у меня есть.

— Во, выдумали, — несердито ворчит мать, — Погоны им подавай! — Оборачивается к отцу: — Может, опять на войну наладишься?..

— Ну ее, войну эту! — Отец улыбается. У него хорошее настроение. — А сын пусть посмотрит на отца-героя во всей, так сказать, красе. Когда и посмотреть, как не теперь…

Я выскакиваю из-за стола, второпях неплотно прикрываю за собою дверь.

Потом мы с сестрой пришиваем погоны на гимнастерку. Отец сидит в нижней рубашке, терпеливо дожидается. Он щуплый, дальше некуда… Мать с минуту разглядывает его, смеется:

— Знать, великая нужда была в людях в эту войну, коль моего азиата не обошли вниманием — забрили…

— Катюша!.. — грозит ей отец покалеченным пальцем. — Отставить разговорчики!

Но вот и готово… Я смотрю на отца и не узнаю его. Красавец!.. И вовсе не щуплый, и плечи что надо… Одно слово, боевой офицер! И отец тоже чувствует торжественность минуты: сидит за столом прямо, хмурит брови. А они у него густые, черные, нависают над переносьем.

Мне до слез жалко, что минута эта длится недолгой. Кто-то стучит в дверь. Отец сразу сникает, пробует сорвать погоны, но они пришиты крепко.

На пороге вырастает школьный военрук, мужчина средних лет, кровь с молоком. Глядит на отца со смущением, а потом, скорее механически, чем осознанно, прикладывает руку к шапке:

— Разрешите, товарищ старший лейтенант?..

Отец справляется с волнением:

— Садись за стол, сержант.

Сестра уводит малышей в спаленку. Скоро, позевывая, уходит мать. Мы остаемся втроем: я и два бывалых солдата. Мне приятно сидеть с ними и слушать.

— Опять же, когда идешь в атаку… — медленно и трудно подбирая слова, говорит отец. — Фриц-то он не дурак, скажу тебе, тоже соображает… не ты, так он тебя… Выбирать не приходится. Коли… стреляй… Поганое это дело — война…

— Так-то уж?.. — не соглашается военрук. — Я только на войне и почувствовал себя человеком. «Сержант, — бывало, говорит мне командир. — Надо достать языка…» И я доставал. А как приятно, когда тебя благодарят перед строем! Я, как теперь, вижу…

— Были и такие… Форсуны! А война — это тяжелая работа. И — неблагодарная… Одна мысль и помогала выстоять, не потерять в себе человека: земля родная в беде.

— А нам командир говорил: воевать надо весело… И это мне правилось. Пропадать, так с музыкой! Ничего, выжил…

— Весело жить надо — не воевать. А ты…

— Что я?..

— Скучно живешь. Ни жены, ни детей… Скучно.

— Так найди невесту, чтобы была по сердцу, — сердится военрук. Маленькие, угольками, глаза его нехорошо блестят. — Мне эти колхозницы ни к чему. На ночь глядя руки не моют. Мне баба толковая нужна, красивая. Чтоб не стыдно было выйти на люди. А нынче… Зачем же я кровь проливал?..

— Ну и ну… — удивляется отец. — Философия! — Помедлив, спрашивает: — Ты кто по специальности? Тракторист?.. А чего ж в военруки записался? В войну захотелось поиграть? Не наигрался? — У отца дрожат руки. Я подвигаюсь к нему со стулом, толкаю его в бок: мол, не очень, а то начнешь, как в тот раз, не остановишь потом… Утром весь испереживаешься.

Отец успокаивается.

— Слышь, старшой, как в плен-то тебя угораздило? — малость спустя спрашивает военрук.