Струны памяти

— И я о мужиках ладно не думал, — сердится дед Пронька, постукивая рюмкой о край стола: — Нелюдье! За клок земли рвали друг другу глотку, а мне смотреть на это — чисто беда… Оттого и ушел из деревни. Христинью звал. Да разве оторвешь ее от хозяйства? Вот жили порознь: я на вольной воле, вы — в закутье. Не привадить меня было ко крестьянству хоть и из мужиков. Душа другого хотела, вот и бродил по свету… Душа и теперь хочет-чего-то, и тоскует, ночами стал худо спать, вдруг увижу во сне: крылья у меня выросли…

— Во-во, теперь ему подавай крылья, — сминая пальцами скатерть, говорит мать. — Тогда и на земле станешь, гостем.

— А кто же теперь мы все на земле? Не гости?

Идем спать запоздно. Я долго лежу с открытыми глазами, смотрю в темноту. И уж не дед Пронька, а я ищу того чудо-коня, чтоб как ветер… Где только ни побывал, каких только ни повидал лошадей, а того, единственного, так и не смог найти… Но однажды подфартило. Нет, нет, не деду Проньке — мне… Под белым генералом, что стоял на деревне с войском, ходил тот конь. Чудо-конь… Долго выслеживаю генерала, и скоро знаю все пути, какими он ездит. И вот уж натягиваю поперек лесной дороги толстую веревку, прячусь за ивовый куст. Жду… Наконец слышу топот коня. Грудью налетает генерал на веревку и оказывается на земле, а я на нем… Но силен генерал, и я никак не могу связать ему руки, и вот уж он подминает меня под себя. Появляются казаки, полосуют плетьми. Больно-то как!.. Больно! И кричал бы, да нету в груди крику. Подевался куда-то…

С трудом прихожу в себя, закрываю глаза, вспоминаю слова деда Проньки: «Кончали бы меня казаки, не появись партизаны… Не выручи… Я взял коня да в угон за тем генералом… В тайге уж настиг. Он соскочил с лошади-то — и к ручью… Тут ему и крышка».

Утром узнаю, что дед Пронька приехал на неделю, больше нельзя: бабка Христинья прихварывает… Это огорчает меня, и даже в школе я думаю о том, что было бы славно, если бы дед Пронька вовсе не уезжал. Последним уроком у нас физкультура, выбегаем во двор. Подталкиваем друг друга, изредка оглядываемся: не идет ли учитель? А вот и он… «На вытянутую руку разомкнись!» — командует, а потом вытаскивает из кармана шинели видавшую виды потрепанную книжку, подзывает к себе старосту: «Во картинки!.. Ну и делай, как в прошлые разы… А я скорректирую, если что не так…» Учитель физкультуры — человек добрый, доверяет нам: вот вам книжка, и ладно… А сам сядет на завалинку, расставит ноги, выпятит живот, смотрит, как мы (уже в который раз!) делаем одни и те же упражнения, а то и просто дурачимся. Лишь изредка скажет, лениво оглаживая живот: «Тише! Тише, бесенята!..» А еще учитель физкультуры гордый, и ему все время скучно. «С моими-то способностями к физической культуре, часто говорит, не в школе бы — в институте преподавать, чемпионов готовить…»

Левая рука — вверх, правая — вниз… Правая — вверх, левая — вниз… Э, черт! — надоело… И вот уже староста закрывает книжку, бросает ее наземь.

Стоим, негромко переговариваемся. Громко нельзя: подведем учителя. Урок есть урок… Баирка оказывается подле меня: что, мол, дед Пронька?.. Я вздыхаю. И тут вижу за палисадником деда Проньку, он смотрит в нашу сторону, качает головой… Едва не срываюсь с места. Дед Пронька меж тем входит в воротца и скоро уж стоит рядом с учителем физкультуры, что-то говорит ему… Тот сначала улыбается, но потом лицо у него делается красным, руки срываются с живота, бегают по шинели… Учитель подходит к нам, староста поднимает с земли книжку, подает ему… «Что, урок кончился?..» Учитель, в лохматой шапке из песьего меха, огрузлый, сердито машет рукой, командует хриплым, будто застуженным голосом: «Разомкнись!..» — раскрывает книжку и, заглядывая в нее, выкрикивает: «Делай, как я!..»

Правая рука — вверх, левая — вниз… Мы от удивления разеваем рты: сроду учитель физкультуры не выполнял упражнений. Долго не можем прийти в себя, так долго, что лицо учителя успевает покрыться потом, прежде чем мы начинаем делать, как он…

Дед Пронька стоит поодаль и улыбается. А когда заканчивается урок, он подходит к вконец обессилевшему учителю физкультуры, одобрительно похлопывает его по плечу, и мы слышим, как он говорит: «Вот это по-нашему, да-а!..»

Вечером мы с матерью хлопочем по двору: она доит корову, задает ей сена, а я меняю в стайке подстилку. Дед Пронька выходит на крыльцо. «Прогуляюсь малость», — говорит матери. Я увязываюсь за ним. За околицею деревни спускаемся к реке. Лед у берега слабый еще, посверкивает на тусклом вечернем солнце.

— Люблю лошадей, а еще горные реки люблю. — Дед Пронька пробует ступить на лед, но лед прогибается, и он выходит обратно на берег. — Вода в горных реках уж больно чистая. Глянешь — и себя видишь, и разное-такое видишь, чего только ни пожелает душа. Будто другая там жизнь-то, на донышке, ни суеты, ни крику… Хорошо! — Дед Пронька долго стоит в раздумье.