Струны памяти

Васька не заставляет себя ждать, расталкивает стадо, выбегает на поляну…

Что тут начинается!.. Крутится бык вокруг мужа Ворончихи, глаза у него наливаются кровью… Ахают мужики, пятясь: «Сгинет жа!..» Но не тут-то было. Муж Ворончихи часа два увертывался от быка, запалил того вусмерть, тыча в морду красный лоскут. Падает бык сначала на колени, а потом и вовсе заваливается на бок, одурело следя бешеными глазами за красным лоскутком. Муж Ворончихи утирает со лба пот, наступает ногой на быка, говорит: «Ну, Васька, будешь еще баловать? Нет?..» Машет мужикам: мол, подходите, не бойтесь. Где там!.. Ошалели мужики, с места не стронутся, а один из них, росту небольшого, с широким, будто сплюснутым, носом вдруг заикою делается:

— Не-е, б-братцы-ы, не ходите туда. Ну его! Леш-шай!..

А когда идут в деревню, этот, заика-то, и скажи, восторженно глядя на мужа Ворончихи:

— А ты ловок. Ка-а-к есть матадур!..

Мужикам понравилось непонятное слово. С того и пошло: чуть завидят Ворончихиного мужа, тут же и скажут: «Матадур куда-то пошел…» А потом уж и на сына его перенесли это прозвище.

Я теперь думаю, «матадур» — от испанского «матадор». Тот, что сделался заикою, уважал книги, видать, где-то вычитал про подвиги испанских матадоров, но от волнения слегка «подновил» непривычное слово.

В первые же дни войны «матадур» ушел на фронт добровольцем. И не вернулся. Погиб в Восточной Пруссии. Остались по нем людям веселая память да вдова Ворончиха с сыном Ваньчаткой.

Сильно убивалась тетка Ворончиха по мужу, с лица сошла, исхудала. Я видел, и не раз: обхватит за плеча сына, заголосит, запричитает. Ваньчатке не по душе материны слезы, скажет: «Опять завела… Хоть бы людей постеснялась». Тетка Ворончиха вздохнет, вытрет глаза подолом, слегка отодвинет от себя сына: «У, матадур!.. Весь в отца. Упрямый».

С тоски ли по мужу, от нелегкой ли жизни меняется характер у тетки Ворончихи. Раньше шумная была, боёвая, под стать мужу. А теперь тихая, все в шаль кутается, прячет глаза… А однажды (я был тому свидетелем) подходит к колхозному складу, а там бабы с кошелками, с сумками… С утра слух разнесся: зерно на трудодень давать будут. Встает в хвост очереди, опускает голову. Но вдруг вскидывается, говорит:

— Бабоньки!..

Бабы с удивлением смотрят на Ворончиху: давно уж не слышали ее голоса.

— Бабоньки! Стало быть, сплю ли, не сплю ли, только на сердце вдруг просветленье, и так-то легко… Диву даюсь: с чего бы?.. А тут подлетает к окошку младенец с крылышками. Я растерялась: ну, чего ему надо, думаю. А младенец и говорит: не бойся меня, я прилетел, чтобы сказать: сила тебе дается большая, и будешь ты отныне знать, что ожидает тебя и твою родную деревню в будущем. И ты не прячь своего знанья и, когда попросят, отвечай… С тем и отлетел, бабоньки. Я потом открыла глаза и понять не могу, что со мной было. Но все же чувствую: на сердце просветленье, и так-то легко…

Я с трудом выстаиваю очередь, прибегаю домой, хватаю сумку — и в школу. А в классе никого… Едва дожидаюсь, когда приходит Ваньчатка, рассказываю ему о видении тетки Ворончихи.

Худощавый, с длинными руками, Ваньчатка постарше меня, но учится в одном классе со мною: вылетело у него две зимы по болезни.

— А-а, все это материны придумки, — говорит он.

Мне обидно за тетку Ворончиху, и не хочется соглашаться с Ваньчаткой. Умом я, конечно, понимаю, что нет на белом свете младенцев с крылышками, но сердце не желает с этим мириться.

— Ты не прав, матадур, — говорю. — Тетка Ворончиха не станет врать.

— Зачем врать? Врать не надо. Мать чего хочет-то?.. Чтоб у людей была радость. Немного ее нынче-то… Она и гадалкой стала, думаю, чтоб людям говорить за хорошее. Конечно, если разобраться, не надо бы… Что толку с обмана? Да разве убедишь мать? А, пускай… Наладится жизнь, и все пойдет по-другому.

Ваньчатка видит в жизни и понимает такое, до чего я еще не могу дотянуться.

Начинается урок. Учительница читает стихи. И, как это часто случается, подносит к глазам платочек, а потом, и вовсе разволновавшись, опускается на стул, откладывает в сторону книгу, глядит в окно.

Ваньчатка сидит по правую от меня руку, в соседнем ряду, я вижу его худой, с ямочкой, подбородок, скулу, туго обтянутую желтой, с нездоровыми розовыми пятнами кожей. Вот он начинает шевелиться, будто чувствует, что смотрю на него, поворачивает ко мне голову, шепчет:

— Задумалась, бедная… Сейчас, слушай, скажет: поэзия — это душа народа…

Ну и слух у учительницы!.. Вдруг поднимается из-за стола и, поведя в сторону Ваньчатки сиротливо-длинным носом, говорит с вызовом:

— Да, Мата… Тю!.. Воронов, поэзия — это душа народа. И мне не стыдно, мне не стыдно… А ты?!.

— А что я? Я не против… Пускай будет душа… Но у лошадей тоже есть душа. Ох, кони!.. — Ваньчатка мечтательно прищуривает глаза, потом вскакивает на ноги: — Знаете, когда я в ночном и подле меня лошади… о-о… Я почти каждую понимаю, а ведь их целый табун, и все дикие, необученные. Но опять же для кого необученные? Мне кажется, их и учить не надо. Они все чувствуют, только что сказать не умеют.