Струны: Собрание сочинений

«чуждый земного края», но и — слабо слышащий «арф небесных отголосок». Мы слышали от Боратынского, что для него «отчизна давняя» человека — «стихийное смятение», тютчевский «древний хаос», «родимый». И как у Тютчева – сердце его бьется «на пороге как бы двойного бытия».

Любить и лелеять недуг бытия
И смерти отрадной страшиться –

(«Дельвигу»)

удел наш, людской. Но мы, художники –

Две области: сияния и тьмы
Исследовать равно стремимся мы.

(«Благословен святое возвестивший…»)

Сияние — тьма.

Мысль – чувственное. («Всё мысль…»)

Надежда и волнение – безнадежность и покой («Две доли»).

Истина — «О юных днях слепое сожаленье» («Истина»).

Державный Рим – Призрак-обвинитель («Рим»).

Мир явный – мир мечты («Фея»).

Света шум – Тишина кладбища («Череп»).

Взоры друзей – Светлый взор звезды («Звезда»), Природы чин – Буря хляби морской.

Медленная отрава бытия – Зов к давно желанной брани («Буря»).

В живой радости – Тоска («Когда взойдет…»)

Эмпирей – Хаос («Последняя смерть»).

Мечта необъятная – Таинственная тоска («Она»), Поэтическая мечта – Посторонняя суета («Чудный град»). Небесные мечты – Откровенья преисподней («Бокал»), Легкокрылые грезы, дети волшебной тьмы – видения дня («Толпе тревожный день приветен…»). (NB. Недаром вообще антитеза – любимый ход мысли, любимый прием Боратынского). Художник разлада, поэт противочувствий находит согласие и строй в редкие моменты воспоминаний («Воспоминания», «Деревня», «Запустение»), спокойной любви («Она», «Лазурные очи», «Своенравное прозванье», «Когда, дитя…»), веры («Звезда», отрывок из поэмы «Вера и Неверие», «Имя», «Мой Элизий», «Мадонна», «Ахилл», «Молитва»), близости к природе («Деревня», «Водопад», «На смерть Гёте», «Весна, весна!»). – Пьесы пластические («Наяда», «Алкивиад», «Ропот», «Мудрец», «Еще как патриарх…»), свидетельствуя нам обретения художника, косвенно (особенно для Боратынского) говорят нам о достигнутой гармонии души человека. Но наиболее полной, наиболее ощутимой и прочной гармонией, наиболее полным жизненным примирением, наиболее стройным разрешением душевных противочувствий и умственного разлада – является творчество, художество не в себе самом (как утешение, отвлечение, услаждение), а как живая жизнь, часть жизни остальной, лежащая, как и она, вне критериев эстетических. Прежде всего такова роль искусства (и самого процесса творчества: NB пьеса «Скульптор») для души самого художника как человека:

Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей.

…И в звучных, глубоких отзывах сполна

Всё дольное долу отдавший
К предвечному легкой душой возлетит.

(На смерть Гёте)

О сын фантазии!

Мужайся, не слабей душою

Перед заботою земною.

(Толпе тревожный день…)

Ср. «Здравствуй, отрок сладкогласный…» – «Скульптор» – «Бокал» – «Последний поэт».

Даже дети поэзии таинственных скорбей, но могучие («На посев леса»).

Благой результат прозрения художника в жизнь через совершенное и совершённое искусство – таков:

И поэтического мира
Огромный очерк я узрел,
И жизни даровать, о лира!
Твое согласье захотел.

(«В дни безграничных увлечений…»)

Мысль о жизненном, житейском благе <…> разительно высказана в поэме «Мадонна». И как для проявления действенной силы художества нужен ему нехудожник воспринимающий, близок он или далек, на это указывает Боратынский в названной выше пьесе «Рифма». Также ср. выше:

Я дни извел, стучась к людским сердцам.

Об этом слушателе-потомке говорит он еще:

Как знать? Душа моя
Окажется с душой его в сношеньи.

(«Мой дар убог…»)

Ср. еще: «О мысль, тебе удел цветка…»

Как к явному следствию этих прозрений самосознание приходит к равнодушию высокому– поэта («В глуши лесов…»), к любви высокой – человека («Кн. Вяземскому — посвящение», «Сумерок»).

Таково то «необщее выраженье», какое мы видим на лице Музы Боратынского. Оно говорит нам, что

1) Боратынский – поэт символический;

2) Он сам сознавал себя таковым.

Не отзовешься ли на это, милый?

Твой Юрий Верховский

ПРИЛОЖЕНИЕ II

АВТОБИОГРАФИЯ