Струны: Собрание сочинений

Неоклассицизм в поэтике 1910-х гг. основывался на использовании стихотворных форм (напр., жанров: элегия, идиллия и других; ритмов и метров), тем, мотивов, образов классической (как уже показано, в расширительном понимании) поэзии. Такие формы представлялись наиболее совершенными орудиями для выражения в стихе современных проблем. Поэтика античной литературы обсуждалась на заседаниях Общества ревнителей художественного слова. Так, заседание 5 апреля 1916 Общество «посвятило вопросу о применении в русском стихосложении античных метров» [24]. Вяч. Иванов назвал свое издательство не как-нибудь, а «Оры», и в 1909 г. выпустил книгу Валериана Бородаевского «Стихотворения. Элегии, оды, идиллии». Вышедшая в 1910 г. как бы «в ответ» и привлекшая внимание читающей публики вторая книга Верховского, одного из наиболее последовательных неоклассиков, называлась «Идиллии и элегии».

Существовал, наконец, еще один аспект – важный для Верховского как, пожалуй, ни для кого другого: «…Реставрация классической поэтики была одним из способов реставрации определенного стиля жизни и мышления, который рассматривался как воплощение простоты и гармонической цельности» [25]. Верховский, больной эпилепсией, постоянно нуждался в поддержке «стиля жизни и мышления», в существовании камертона, возвращающего душевной жизни простоту, ясность, цельность, словом «строй» (очень важное понятие в его поэзии и эстетике: недаром к одному из стихотворений он поставил эпиграфом чуть искаженную строку Тютчева: «его душа возвысилась до строю»). М. Л. Гаспаров говорил по этому поводу, что, по-видимому, лучшего средства для Верховского не существовало…

* * *

Михаил Леонович Гаспаров, любивший и понимавший поэзию Верховского, в разговорах о нем особо отмечал «малозаметные стиховые эксперименты», которые поэт ставил едва ли не в каждом своем произведении. Собственно, эти новации не всегда были «малозаметны». Часть из них (ассонансы, вольные размеры традиционного типа, полиметрию, антисимметричные и антиклаузульные строфы) Гаспаров разбирает в своей книге «Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях». Но были и другие.

Свои собственные отношения с литературным языком, свой поэтический идиолект Верховский начинает выстраивать с самой первой книги. Он пробует верлибр – ситуация, мягко говоря, не широко распространенная в его время («Светит месяц…»); демонстрирует эффект «стихового дыхания», трансформируя трехстопный амфибрахий с рифмовкой второго и четвертого стихов в двустишия четко рифмованного шестистопника с цезурой посредине («Над мирно угасшим закатом…»); играет с «твердой формой» сонета, укорачивая строку с женской рифмой всего на один слог, за счет чего создается нечто вроде рифменного эха: зал/е-зеркал-сверкал-дал/е («Я видел сон: в пустом огромном зале…Поэтические жанры в его творчестве, не теряя «узнаваемости», преображаются: так, эпиграммы, элегии и даже наиболее выдержанные идиллии наполняются – за счет внесения новых красок – новыми эмоциями, утонченными, передающими самоощущение человека «конца века» (как тут не вспомнить Брюсова, писавшего, что такое невозможно).

На протяжении всей творческой жизни особое место в поэзии Верховского занимают дружеские послания и – чуть позже – «стихи на случай». Чаще всего перед нами – серьезные произведения; реже – пародийные, как, например, вот такое:

Поговорю хоть я с тобой,
О барышня уездная!
Украшу я альбом любой:
Ведь ночь такая звездная! [26]

Или полные само иронии, как обращенное к Л. В. Горнунгу и написанное в Гурзуфе, в санатории:

Привет вам, друг мой нежный.
От грязи побережной.
От холода, от ливней –
Что далее, то дивней –
От скуки, от обиды Душе, видавшей виды.
От тесноты тоскливой.
Хандры преговорливой.
От грустного поэта.
Что ныне без клозета. [27]

Или милые пустяки, в буквальном смысле «ни о чем»:

Не догадался я обычай соблюсти,
Экспромт, отточенный заране,
К тебе в кармане
Принести –
О том, как мы сошлись в пути,
В писательском веселом стане.
Пока – прости. [28]

Нетрудно заметить, что большинство стихотворений Верховского обращено к кому– или чему-либо (солнцу, нифмам, другу, учителю…): это явление может быть названо, по аналогии с творчеством Мандельштама, «поэтикой обращенности» [29]. «Собеседник», «ты» необходим поэту едва ли не более, чем четкое, определенное лирическое «я»; «случайные», дежурные строки (кто, действительно, не сочинял стишки на именины!) превращаются в искусство, потому что любое событие – встреча, именины, опоздание – рассматривается как значащее — и значительное .