Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Идя далее, Штаммлер задался следующим вопросом: можно ли рассматривать исторический процесс в виде простой цепочки причинно-следственных связей, полностью абстрагируясь при этом от целенаправленной, ориентированной в будущее деятельности людей. Отказавшись как от марксистского подхода к конфликту между свободой и необходимостью («свобода есть осознанная необходимость»), так и от предложенного Кантом (между свободой и необходимостью не может быть конфликта, поскольку они относятся к разным сферам понимания), Штаммлер дал свое собственное решение этого вопроса. Не отказываясь от той причинно-следственной цепочки, которую мы устанавливаем с помощью нашего разума, он предложил, наряду с ней, рассматривать еще одну — «телеологическую», устанавливаемую с помощью нашей воли. Если причинность отвечает на вопрос «почему?», то телеология отвечает на вопрос «зачем?». Воля имеет дело не с тем, что случилось, а с тем, что желается — не с тем, что имело место в прошлом, а с тем, что является целью и должно быть в будущем. Как только воля достигает желаемого, объект, на который она была направлена, входит в состав неумолимой цепи причинно-следственных связей; но до этого момента воля свободна в своем проявлении. С такой точки зрения история является результатом взаимодействия между свободой и необходимостью.

Книга Штаммлера была весьма холодно принята такими критиками, как Макс Вебер[373] и Плеханов[374]. Однако молодой русский марксист Сергей Булгаков нашел тезисы Штаммлера весьма привлекательными и написал по этому поводу большую статью под названием «О закономерности социальных явлений»; статья была опубликована в журнале Вопросы философии и психологии[375]. С некоторыми оговорками Булгаков принял мысль Штаммлера о том, что в истории, движимой необходимостью, наряду с фактором причинности, действует телеологический фактор, определяемый проявлениями воли.

Что же касается Струве, то в его глазах аргументы Штаммлера вовсе не блистали новизной: он уже встречался с подобной точкой зрения, изложенной в работах Михайловского и американского социолога Лестера Уорда. И имел случай отвергнуть мнение о том, что социальные науки должны включать в себя телеологический (или «целевой») аспект; при этом он опирался на авторитет Риля, полагавшего, что цель и воля являются составными частями категории каузальности[376]. В ответ на статью Булгакова Струве в том же издании опубликовал обширную статью «Свобода и историческая необходимость», в которой подверг критике аргументы Булгакова и Штаммлера. Булгаков, в свою очередь, ответил ему на страницах Нового слова. Дискуссия завершилась ответом Струве на этот материал[377].

Струве продолжал придерживаться кантианского взгляда на проблему свободы и необходимости: «Все здание социального идеализма, возведенное Штаммлером, нисколько — выражаясь юридически — не конкурирует с материалистическим пониманием истории. Мы можем оставить социальный идеализм совершенно в покое: если это здание построено в духе Канта, то оно относится к области Ding an sich, которая — как настойчиво учил Кант — недоступна пониманию и объяснению: wo Bestimmung nach Naturgesetzen aufhort, da hort auch alle Erklarung auf…

Закономерность есть форма, которая немыслима вне своей материи — явлений. Материалистическое же понимание истории есть — и этого нельзя достаточно резко подчеркивать — построение, всецело относящееся к области опыта. Поэтому будь социальная телеология Штаммлера совершенно безупречна, ее существование нисколько не затрагивает экономического понимания истории, по крайней мере — с точки зрения тех, кто стоит на почве кантовской теории познания и опыта…

Итак, свобода беззаконна. Впрочем, другого философского смысла, кроме отрицания необходимости или закономерности, слово свобода и не имеет»[378].

Отвергая подход Штаммлера, Струве тем не менее приветствовал тот факт, что на повестку дня выдвинута проблема взаимоотношения свободы и необходимости, поскольку марксисты эту проблему, как правило, игнорировали. «Я уже говорил, что заслугу Штаммлера вижу между прочим в ясной постановке противоречия между свободой и необходимостью. Такая постановка была важна для критики и, если хотите, самокритики материалистического понимания истории. Последняя до сих пор довольствовалась Гегелем, переведенным Энгельсом на язык материалистической метафизики, на почве которой, как известно, стоял Энгельс. Энгельс превращает абсолютную необходимость Гегеля, которая в то же время свобода, в обыкновенную необходимость эмпирически-реального мира, и после этого превращения истолковывает свободу как «познание необходимости».