Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Согласно Струве, отношения человека с природой можно полностью упорядочить; разумеется, речь идет о рационализации не природы как таковой — возможности человека здесь ограничены, но контактов людей с их природным окружением. В той мере, в какой человек знает, чего хочет и представляет, как добиться желаемого, он способен к планированию собственных действий с целью обеспечения «рациональных» результатов, то есть получения максимальной отдачи от вложенного труда и прочих затрат. Но взаимоотношения между самими экономически ориентированными индивидами, каждый из которых действует, исходя из собственных частных надобностей, не могут быть рационализированы полностью, ибо здесь сталкивается множество человеческих воль. Струве (вероятно, под влиянием Макса Вебера) признавал, что сфера общественной жизни, подверженная рационализации, постепенно расширяется: «Человечество несомненно движется по пути все большей и большей рационализации [общественно-экономического процесса]. В этом смысле можно было бы сказать, что человечество идет к социализму, если бы социализм в сколько-нибудь специализированном смысле не означал лишь одного метода этой рационализации, метода ее принудительно-коллективного осуществления, и даже для этого метода не являлся лишь весьма грубой и слишком общей формулой»[28]. Но в отличие от Вебера, полагавшего, что людям не остается ничего иного, как подчиниться натиску рациональных технологий и стоящей за ними вездесущей бюрократии, Струве был настроен более оптимистично:

«Идея, что всю жизнь можно рационализировать, идея, поддерживаемая обоими крайними враждующими лагерями: и социалистами, требующими полного и всецелого, в принципе, хозяйственного регулирования, и реакционерами, настаивающими на этом основании на уничтожении покровительства слабым и отмене социального законодательства, идея эта объективно неверна. Человеческая жизнь в целом — и в частности социальная и хозяйственная жизнь может развить maximum совершенства и maximum творческих сил лишь при условии совместного действия планомерной и сознательной деятельности человека и действия таких сил, которые по самому существу своему рационализации со стороны человека не поддаются. Эта мысль, конечно, заключает в себе признание некой имманентной границы для разумного творчества человека. Против нее может быть выставлено, и действительно выставляется облеченное в торжественную и чрезвычайно эффектную форму возражение, будто не следует людям внушать идею, что человеческий разум имеет границы, что подобное подчеркивание ограниченности и предельности человеческого разума ведет не вперед, на пути великой борьбы и великих достижений, а назад, к застою, к остановке. Однако это возражение, несмотря на всю свою эффектность и на бесспорное значение тех психических сил, к которым оно апеллирует, опровергается не только объективно, фактами, но и должно быть отвергнуто по соображениям практическим. Ни на одну минуту человек не может допустить мысли, что все поддается его рационализированию: допустить такую силу человеческого разума значит логически неизбежно допустить, что когда-нибудь человеческое творчество прекратится, разум человеческий иссякнет. И символически характерно, что философ, учивший о безграничности человеческого разума, о неиссякаемости его творчества, пришел не более не менее как к отрицанию этого тезиса. А именно Гегель в конце концов вообразил, что философское развитие закончилось его системой»[29].

Дуализм, присущий социоэкономическому процессу, хорошо иллюстрируется природой денег и историей монетаристских теорий. Еще во времена Аристотеля отмечали, что в деньгах есть две не связанных между собой стороны: одна обусловлена общественным консенсусом, другая — решениями власти; первая запечатлена в рыночной стоимости денег, а вторая — в их номинальной стоимости. В данном случае рыночная стоимость (покупательная способность) представляет спонтанные, стихийные силы, в то время как номинальная стоимость денег фиксирует целенаправленные устремления сил, называемых Струве «автогеническими». Римские юристы, пытавшиеся постичь сущность денег, но не сумевшие справиться с их двойственной природой, колебались между двумя интерпретациями. Средневековые мыслители предпочитали «автогеническую» трактовку, полагая, что деньги обладают ценой только потому, что монарх приказал отчеканить на них определенный номинал. Эту идею средневековья усвоили и меркантилисты; по словам английского последователя этого учения Николаса Барбона, «деньги — это ценность, установленная законом». В начале XX века данная теория была реанимирована Г.Ф. Кнаппом и школой, отстаивающей «государственническую» теорию денег.