Сцены частной и общественной жизни животных

Затем беседа продолжилась шепотом и, полагаю, сделалась более внятной, ибо, когда юный философ простился с Изолиной, дабы избежать встречи с ее провожатым, он сиял от гордости и довольства. Можешь ли ты вообразить, что, вместо того чтобы сказать «я вас люблю», люди способны прибегнуть к столь чудовищной галиматье? Впрочем, если это и не самый удобный способ изъяснения своих чувств, то, бесспорно, самый изысканный, и существуют прославленные остроумцы, которые взяли себе за правило говорить исключительно на таком языке. О, как не терпится мне, возлюбленный мой, поскорее вернуться в страну, где говорят по-жирафьи!..

Все как раз укладывались спать

P.S. Хотя начальное образование в Жирафии еще не введено и, пожалуй, не будет введено никогда, ибо в наших пустынях никто этим не озаботится, буквы, из коих составлено мое письмо, сами собой сделаются понятны твоему взору и твоей мысли. Они начертаны под мою диктовку одним из Людей, который разумеет язык Животных гораздо лучше, чем свой собственный, что, впрочем, похвала небольшая; Человек этот мне приятель, и однажды я представлю его на твой снисходительный суд. Я достаточно хорошо изучила этого беднягу и осмеливаюсь утверждать, что он сделался Человеком лишь оттого, что не имел выбора, и, будь на то его воля, охотно пожертвовал бы теми правами, какими обладает сей глупый род, дабы оказаться в шкуре любого другого Животного, большого или маленького – не важно, лишь бы оно было порядочным.

Жирафа

С подлинным верно

переводчик Шарль Нодье

ИСТОРИЯ БЕЛОГО ДРОЗДА [710]

Как лестно, но как тяжело быть на этой земле Дроздом исключительным! Я вовсе не сказочная птица, меня описал г-н де Бюффон[711]. Но увы, я птица чрезвычайно редкая и мало кому удается меня увидеть. Дал бы мне бог оказаться совсем невиданным!

Соседкой моей оказалась старая Голубка, иссохшая, точно ржавый флюгер

Это были Вертишейки

– Черт подери! – сказала одна из них. – Если ты сумеешь это сделать, я тебе подарю белого Дрозда

Батюшка и матушка мои были добрые создания, уже много лет жившие в глубине старого сада в квартале Маре[712]. Они составляли образцовую чету. В то время как матушка, устроившись под густым кустом, три раза в год исправно несла яйца и высиживала их в полудреме с истинно патриархальным тщанием, батюшка, несмотря на свой преклонный возраст еще весьма опрятный и резвый, с утра до вечера был занят поисками корма и приносил ей прекрасных Червяков, которых деликатно держал за кончик хвоста, чтобы не отбить у жены аппетита, а ночью, если погода была хорошая, непременно, к радости всех соседей, пел ей песню. Никогда ни единая ссора, ни единое облачко не омрачали совершенного согласия этой супружеской пары.

Не успел я появиться на свет, как, впервые в жизни, батюшка начал выказывать признаки дурного расположения духа. Хотя в то время цвет моих перьев еще можно было счесть серым, родитель мой не узнавал, глядя на меня, ни окраски, ни осанки своего многочисленного потомства.

– Ну и неряха, – говорил он порой, косо посматривая на меня, – должно быть, он залезает во все мусорные кучи и во все лужи, недаром же он всегда такой грязный и такой уродец.

– Что вы, что вы, друг мой, – отвечала матушка, по обыкновению уютно устроившись в старой миске, которая служила ей гнездом, – неужели вы не видите, что все дело в возрасте? Разве вы в его годы не были большим шалопаем? Дайте нашему Дроздочку подрасти и сами увидите, какой это будет красавец; лучший из всех, кого я высидела.

Хотя матушка и защищала меня, она вовсе не заблуждалась на мой счет; она видела, как растет мое злосчастное оперение, и считала его чудовищным; но она поступала, как все матери: ведь если ребенок в чем-то обделен природой, мать испытывает к нему особую привязанность, как будто чувствует свою вину или пытается заранее отвести от него удары судьбы.

Когда настала пора моей первой линьки, отец впал в глубокую задумчивость и принялся внимательно меня разглядывать. Пока перья мои выпадали, он обходился со мной довольно ласково и даже угощал Червяками, видя, как я, почти совсем голый, дрожу от холода в углу гнезда; но затем мои бедные окоченевшие крылышки начали вновь покрываться пухом, и каждое белое перо приводило его в такую ярость, что я боялся, как бы он не ощипал меня раз и навсегда. Увы! передо мной не было зеркала; я не постигал причины родительского гнева и удивлялся тому, что лучший из отцов обходится со мной так жестоко.

Однажды луч солнца и новые перья переполнили мое сердце невольной радостью, и, порхая над одной из аллей, я, себе на горе, начал петь. При первом же услышанном им звуке батюшка взвился в воздух.

– Что я слышу! – завопил он. – Разве так свищет Дрозд? разве так свищу я? разве это называется свистать?

И с самым грозным видом ринувшись вниз, к матушке, спросил:

– Несчастная, чье яйцо ты снесла?