Сцены частной и общественной жизни животных

При этих словах матушка в гневе бросилась вон из миски и при этом повредила себе лапку; она хотела заговорить, но рыдания душили ее, и она без чувств упала на землю. Я видел, что она вот-вот испустит дух; вне себя от ужаса, дрожа от страха, я бросился к ногам батюшки.

– О мой родитель! – сказал я ему, – если я свищу фальшиво и если я плохо одет, не карайте за это матушку! Разве она виновата в том, что природа отказала мне в голосе, подобном вашему? Разве она виновата в том, что у меня нет вашего прекрасного желтого клюва и вашего прекрасного черного фрака, благодаря которым вы напоминаете церковного старосту, поглощающего омлет? Если небеса сотворили меня чудовищем и кто-то должен за это поплатиться, пускай, по крайней мере, вина падет на меня одного!

– Дело не в этом, – отвечал батюшка. – Я хочу знать, откуда ты взял эту нелепую манеру свистать? кто тебя научил свистать вот так, против всех правил и обычаев?

– Увы, батюшка, – отвечал я смиренно, – я свистал как мог, от радости, что погода такая хорошая, а еще, пожалуй, оттого, что съел слишком много Мух.

– В нашей семье так не свищут, – возразил батюшка вне себя от ярости. – Из века в век мы свищем так, как свистали наши отцы, и да будет тебе известно, что, когда ночью я завожу свою песню, пожилой господин во втором этаже и гризетка в мансарде отворяют окна, чтобы меня послушать. Разве мало мне отвратительного цвета твоих дурацких перьев, которые делают тебя похожим на обсыпанного мукой ярмарочного паяца? Когда бы я не был самым мирным из Дроздов, я уже давно ощипал бы тебя догола, как ощипывают цыпленка перед тем, как насадить на вертел.

– Ах так! – воскликнул я, возмущенный несправедливостью своего родителя. – В таком случае, сударь, за мной дело не станет! я избавлю вас от своего присутствия, вам не придется больше видеть мой несчастный белый хвост, за который вы меня дергаете с утра до вечера! Я покину вас, сударь, я спасусь бегством; у вас довольно детей, могущих стать утешением вашей старости, ведь матушка несет яйца трижды в год; я буду влачить свое горькое существование вдали от вас и, быть может, – прибавил я, глотая слезы, – быть может, отыщу в соседнем огороде или в водосточном желобе парочку Земляных Червей или нескольких Пауков для поддержания моей злосчастной жизни.

– Как хочешь, – отвечал батюшка, нимало не растроганный моей речью, – лишь бы я тебя больше не видел! Ты мне не сын; ты не Дрозд.

– А кто же я в таком случае, скажите на милость?

– Понятия не имею, но только не Дрозд.

Произнеся эти безжалостные слова, отец медленно удалился. Матушка тихонько поднялась и, прихрамывая, отправилась оплакивать свою судьбу в родной миске. А я, в смятении и печали, взлетел, как мог, и направился, как и было сказано, к водосточному желобу соседнего дома.

II

Жестокосердый отец заставил меня провести несколько дней в этом унизительном положении. Нравом он был горяч, но имел доброе сердце, и по взглядам, которые он украдкой бросал в мою сторону, я понимал, что он готов простить меня и позвать домой, матушка же беспрестанно поднимала на меня глаза, полные нежности, а порой даже отваживалась подзывать меня коротким жалобным криком; однако мое чудовищное белое оперение внушало им обоим невольный страх и отвращение, с которыми они ничего не могли поделать.

– Я не Дрозд! – твердил я себе, и в самом деле, чистя перышки по утрам и глядя на свое отражение в воде, скопившейся в желобе, я очень ясно видел, как мало у меня общего с моими родичами. – О Небо! – молил я. – Открой же мне, кто я такой!

Однажды ночью шел проливной дождь; обессилев от голода и горя, я уже готов был заснуть, когда заметил рядом с собой Пернатого невообразимо мокрого, бледного и тощего. Насколько я мог разглядеть сквозь струи дождя, он был почти того же цвета, что и я; перьев у него было так мало, что едва хватило бы прикрыть Воробушка, а между тем он был крупнее меня. На первый взгляд он показался мне пернатым убогим и неимущим; однако несмотря на потоки воды, заливавшие его почти совсем лысую голову, он держался горделиво и тем пленил меня. Я низко поклонился ему с должной скромностью, а он в ответ ударил меня клювом так сильно, что чуть не сбросил с крыши. Видя, что я чешу в затылке и отступаю с сокрушенным видом, не отвечая ему на его языке, он спросил меня голосом столь же хриплым, сколь плешив был его череп:

– Кто ты такой?

– Увы, Ваша Светлость, – отвечал я (опасаясь второго удара), – я сам не знаю. Я думал, что я Дрозд, но меня убедили, что это неправда.

Необычность такого ответа вкупе с моим простодушным видом вызвали его интерес. Он подсел поближе и приказал мне рассказать мою историю, что я и исполнил со всей печалью и всем смирением, какие подобали моему положению и чудовищной погоде.