Сцены частной и общественной жизни животных

«Благодари Небо, – сказал он, – за то, что оно не только вложило в твою голову ум, каким награждает далеко не всех Зайцев, но и дало тебе такого хозяина, как я. Я долго предоставлял тебе стол и кров совершенно даром; настал час, когда ты можешь доказать всему свету, что для Зайцев признательность – не пустой звук. Прежде ты был простым крестьянином, нынче стал цивилизованным Зверем и можешь гордиться тем, что первым из Зайцев сделался ученым! Умения, какие ты в лучшие времена приобрел, благодаря моей предусмотрительности, исключительно для собственного удовольствия, ты сможешь теперь пустить в ход со славой и пользой для нас обоих. У Людей принято, чтобы рано или поздно всякий получал прибыль от своего бескорыстия, и это очень справедливо. Итак, запомни: с нынешнего дня у нас с тобой общие интересы; публика, перед которой ты будешь выступать, – это публика французская, славящаяся во всем мире своей требовательностью и безупречным вкусом, и неуспех твой будет тем более непростителен, что, дабы его избежать, ты обязан делать лишь одно – всем нравиться. Имей в виду, что твоя роль в обществе – роль очень значительная и что забавлять великий народ – прекрасная миссия. Пока суд да дело, забудь имя Карла Х; сегодня заработать на пропитание можно лишь ценою некоторой неблагодарности! Поэтому не зевай! Прошла пора, когда можно было колотить в барабан по любому поводу; в политике мелких ошибок не бывает: всякая путаница здесь равносильна преступлению. Исполняй как следует свою роль, а я буду собирать плату со зрителей. Миллионов нам не заработать, но мы люди не гордые».

«Ну и ну! – подумал я. – Какая восхитительная тирада, какое удивительное объяснение. Мой тиран либо очень наивен, либо очень нагл. Послушать его, так я умолял его похитить меня, разлучить с моими возлюбленными лугами, научить ломать комедию и сделать несчастнейшим из Зайцев. Он, кажется, полагает, что я должен быть ему бесконечно благодарен за все те случаи, когда он не убил меня лишь потому, что ему приятнее и полезнее было сохранить мне жизнь?»

Мой новый хозяин был мелкий министерский чиновник, добрый, молчаливый и скромный, а следовательно, очень бедный

Хотя я вступил на мое новое поприще с волнением, естественным для начинающего артиста, дебют мой оказался блестящим. Посмотреть на меня желал весь Париж. Репертуар мой расширился беспредельно: три года подряд я выбивал дробь в честь Политехнической школы, Луи-Филиппа, Лафайета, Лаффита, девятнадцати министров, Польши и – неизменно – в честь Наполеона… Великого[182].

Сын во всем был точной копией отца

Я выучился – запишите, любезная Сорока, это исторический факт – я выучился стрелять из пистолета[183].

Со второго выстрела я привык к боевой жизни.

«Ничего удивительного, – подумала я, – он оглох после первого».

– Впоследствии я сделал выстрелов больше, чем иные прославленные национальные гвардейцы, чьим именам нечего делать в анналах истории.

В течение очень долгого времени мне невероятно везло и я ни разу не запутался в именах тех, кого требовалось прославить; а между тем в искушениях не было недостатка; не однажды зрители, то ли заговорщики, то ли агенты полиции, притворявшиеся Людьми, требовали у меня, чтобы я нажал на курок в честь Полиньяка, Веллингтона, Николая[184] и многих других. Я с честью вышел из всех этих испытаний.

Хозяин мой, ставший моим партнером, повсюду превозносил мою честность и неподкупность.

Покуда я вел жизнь общественную и политическую, меня ненадолго заинтересовал всего один вопрос. То был вопрос Восточный, который ретивые дипломаты в конце концов разрешили, к удовлетворению Зайцев всех стран. На Востоке Заяц всегда был предметом особого внимания законодателей; закон здесь запрещает есть его мясо. По этой причине я принадлежу к числу тех, кто ничуть не боится разрастания Оттоманской империи[185].

Но увы! сколько веревочке ни виться, а конец будет. Однажды на исходе долгого трудового дня я завершил пятидесятое внеочередное представление; я получил в награду бурные аплодисменты, а мой хозяин – целый град монет; две свечи, освещавшие мои подмостки, догорали; я полагал, что рабочий день окончен, и спал на ходу (к радости г-на де Бюффона), когда мой тиран в ответ на требования ненасытной публики объявил пятьдесят первую внеочередную демонстрацию моих талантов. Признаюсь, терпению моему пришел конец; забавлять других вовсе не забавно; кровь моя вскипела, и, выйдя на проклятую сцену, я совсем потерял голову. Помню, что я положил лапу на крючок совершенно машинально.

Чтобы заплатить домовладельцу, жестокосердому Человеку по имени господин Ястреб

– Да здравствует Людовик XVIII! – вскричал мой хозяин.

Я не шевелился; но, признаюсь честно, я вовсе не сознавал, что делаю, и ничуть не заслужил раздавшихся аплодисментов. Несколько крупных момент упали в бубен, который мой хозяин без устали протягивал зрителям, в тот день охотно расстававшихся с деньгами.

– Да здравствует Веллингтон! – Я вновь не шевелюсь, мне вновь аплодируют, бубен вновь наполняется монетами.