Сцены частной и общественной жизни животных

Жизнь наша текла очень однообразно: спозаранку отец уходил на службу, а сын – в школу. Я оставался дома в одиночестве и не скучал, поскольку после страды на Елисейских Полях нуждался в отдыхе: покой есть замена счастья. Вечером мы все трое собирались за ужином. Жили мы очень бедно. Помню, что я старался есть поменьше; богачи дарят излишнее, бедняки же отрывают от сердца необходимое, и мне было больно объедать моего доброго хозяина. Впрочем, когда бы не бедность, наша жизнь была бы сносной; однако, к несчастью, мой превосходный хозяин часто возвращался домой в ужасном волнении.

– Бог мой! – повторял он с тоской, – поговаривают об очередной смене кабинета; если я потеряю место, что с нами станется? у нас совсем нет денег.

– Бедный батюшка! – отвечал сын со слезами на глазах. – Когда я вырасту, я заработаю много-много денег!

– Но ты ведь еще не вырос, – возражал отец.

– Пойди к королю, – сказал ему однажды сын, – и попроси денег у него; он-то не бедный.

– Дитя мое, – воскликнул старик, подняв голову, – только нищие зарабатывают на своих невзгодах; вдобавок король, говорят, не так богат, как кажется; к тому же у него есть свои бедняки, а у тех большие аппетиты.

«Все богачи говорят, что у них есть свои бедняки, – подумал я, – отчего же ни у одного бедняка нет своего богача?»

Тут младший Зайчонок подобрался поближе к деду и, решив во что бы то ни стало добиться ответа, закричал во все горло:

– Держите меня крепче, – сказал я своему секунданту

– Дедушка! Ты все время толкуешь про короля и министров. Но что это такое: король и министры? Король – он лучше министров или хуже?

– Замолчи, малыш, – отвечал старый Заяц молодому, своему любимцу, – король тебя не касается, король никого не касается; до сих пор неизвестно, вещь он или человек; на этот счет существуют разные мнения[189]. А министры – это такие господа, которые отнимают места у других до тех пор, пока другие не отнимут места у них самих. Все ясно?

– Еще бы, – сказал младший Зайчонок, кажется, вполне удовлетворенный дедушкиным объяснением. – А ведь кто-то смеет утверждать, что с молодежью нельзя говорить серьезно!

Однажды друг мой ушел из дома в восемь утра и, по обыкновению, первым явился на службу. Тут-то он и узнал от привратника, который, как он сам говорил, был человек не гордый и потому изволил уделить старику несколько минут (какая низость!), что ночью возникла срочная необходимость уволить старых министров и назначить новых. Назавтра поутру солдат принес к нам домой большой конверт, запечатанный красным сургучом. Мой хозяин подождал, пока сын уйдет в школу, и только тогда решился вскрыть конверт. Сначала он в большом волнении долго смотрел на письмо, потом наконец прочел его, упал на колени, много раз помянул милостивого Господа и собственного сына, а затем слег. Через неделю он умер и когда умирал, имел вид очень несчастный.

Я оплакал этого Человека, как родного брата, и никогда его не забуду.

Его кровать, стол и стул были проданы, чтобы заплатить врачу, гробовщику и домовладельцу, жестокосердому Человеку по имени господин Ястреб[190]; затем покойника унесли. Сын его, потерявший сразу все, в одиночестве пошел за гробом.

Тому, кто не стремится созерцать восход солнца, такой сосед не нужен

Опустевшая комната показалась мне такой печальной и унылой, что я решил тоже уйти. Люди не выращивают траву в комнатах своих мертвецов, вдобавок я не имел ни малейшего желания знакомиться с новым жильцом, которому предстояло вселиться сюда назавтра. Должно быть, во всем Париже не найдется комнаты, в стенах которой не испустили бы дух по меньшей мере пять сотен человек. Как только стемнело, я тихонько спустился по лестнице. Мне не пришлось просить открыть ворота, поскольку в нашем доме сроду не водилось ни привратника, ни часового; не то что в моем первом жилище, во дворце Тюильри.

Выйдя на улицу, я повернул налево, пошел прямо и очень скоро оказался в районе Елисейских Полей. Я вовсе не собирался по ним гулять и хотел как можно скорее миновать заставу. Резво пробежав под Триумфальной аркой на площади Звезды, я не мог отказать себе в удовольствии бросить сочувственный взгляд на этот огромный город, в котором, поклялся я сам себе, лапы моей больше не будет: слишком долго я вкушал радости столичной жизни, думал я, с меня довольно.

– Спи! – вскричал я. – Спи, проклятая нора! Спи, о Париж, в своих зловонных домах; никогда тебе не узнать, как сладостно спать под открытым небом. Звезды ничем не хуже твоих потолков; деревья, цветы и реки куда лучше украшают землю, чем твои уродливые дворцы и вонючие сточные канавы.

Глава пятая

Возвращение в сельские края. – Люди отвратительны, но и Звери ничем не лучше. – Петух, завсегдатай заставы Травли[191]

, вызывает нашего героя на поединок. – Дуэль на пистолетах