Сцены частной и общественной жизни животных

Когда Дамы и Господа брали меня на руки, чтобы погладить по белоснежной спинке, от которой летели искры, старая дева говорила с гордостью: «Вы можете совершенно спокойно посадить ее к себе на колени: она прекрасно воспитана и ни за что не испортит вам платье!» Все называли меня ангелом, щедро угощали самыми изысканными лакомствами, но, скажу честно, мне было ужасно скучно. Я очень скоро поняла, как могла соседская молодая Кошка сбежать с Котофеем. Слово «Котофей» рождало в моей душе томление, которое ничто не могло успокоить, даже похвалы, которыми меня осыпали или, скорее, которыми моя хозяйка осыпала сама себя: «Красотка – существо высокоморальное, настоящий ангелочек. Она очень хороша собой, но делает вид, что об этом не знает. Она никогда ни на кого не смотрит, как и предписывает безупречное аристократическое образование; правда, она очень охотно позволяет смотреть на себя, но сохраняет при этом ту полную бесчувственность, которой мы требуем от наших юных барышень и которой никак не можем добиться. Она приходит, только если ее зовут, она никогда не позволит себе бесцеремонно прыгнуть к вам на колени, никто не видит, как она ест; без сомнения, она привела бы в восторг этого ужасного лорда Байрона[228]. Как настоящая добрая англичанка, она любит чай, чинно внимает толкованиям Библии и никому не желает зла, что не мешает ей спокойно слушать, как злословят другие. Держится она просто и без всякого жеманства; она равнодушна к драгоценностям; подарите ей колечко, она не станет его хранить; наконец, она не берет примера с вульгарных охотниц, она любит home и ведет себя так спокойно, что порой ее можно принять за механическую Кошку, изготовленную в Бирмингеме или Манчестере, а лучшее воспитание трудно вообразить».

При виде этого инструмента, которым доктор поигрывал с самым довольным видом, Их Светлости покраснели

Люди и старые девы называют воспитанием привычку скрывать самые естественные потребности, а когда им удается полностью извратить нашу природу, они говорят, что мы хорошо воспитаны. Однажды вечером моя хозяйка попросила одну из юных мисс спеть. Лишь только эта барышня села к роялю и запела, я тотчас узнала одну из тех ирландских мелодий[229], которые слышала в детстве, и поняла, что я тоже музыкантша. Посему я присоединила свой голос к голосу певицы; и что же? барышне достались комплименты, а мне шлепки. Эта величайшая несправедливость меня возмутила, и я бросилась на чердак. О священная любовь к родине! о восхитительная ночь! Я узнала, что такое крыша! Я услышала, как Коты воспевают Кошек, и эти пленительные элегии вселили в мою душу презрение к лицемерным урокам моей хозяйки. Иные из Кошек заметили меня и, кажется, остались недовольны моим присутствием, но тут величавый Кот с взъерошенной шерстью и великолепными усами взглянул на меня и сказал своей подруге: «Она еще ребенок!» Услышав этот презрительный отзыв, я принялась скакать и прыгать c истинно кошачьим проворством, я опускалась на четыре лапы с той мягкостью и гибкостью, на какую неспособно никакое другое Животное, – все ради того, чтобы доказать, что я уже не ребенок! Тщетно: никто не обратил внимания на эти кошачьи нежности. «Когда же станут воспевать меня!» – думала я. Вид этих гордых Котофеев, их песни, с которыми голос Человека никогда не сможет сравниться, взволновали меня до глубины души; под их влиянием я сочиняла песенки, которые распевала на лестнице. Но тут произошло важнейшее событие, которое внезапно прервало течение моей безмятежной жизни. Племянница моей хозяйки, богатая наследница, увезла меня в Лондон; она полюбила меня без памяти, целовала, гладила, и ее ласки так мне понравились, что я, вопреки кошачьим принципам, к ней привязалась. Мы были неразлучны, и я имела случай наблюдать лондонский большой свет в течение зимнего сезона. Там-то я смогла изучить развращенность английских нравов, затронувшую даже Животных, и узнать, что такое cant[230], ненавистный лорду Байрону и причинивший мне столько же страданий, сколько и ему, хотя я, в отличие от него, не сумела опубликовать плоды моих досугов.

Молчание мое придало ему храбрости, и он вскричал: «Киска моя!»