Сцены из провинциальной жизни

Однако он и Ганапати — другое дело, поскольку они иностранцы или, как определяет это Ганапати, неамериканские иностранцы. Поэтому у входа к каждому из них приставляют охранника, который сопровождает их повсюду, все время караулит, отказываясь вступать в разговор. Когда они идут в туалет, охранник стережет у двери кабинки, когда едят, охранник стоит за спиной. Им разрешено беседовать с персоналом «Интернэшнл компьютерз», но больше ни с кем.

Оглядываясь назад, он видит помощь мистеру Помфрету во времена работы в IBM, участие в разработке бомбардировщика ТСР-2 тривиальным, даже комическим эпизодом, так что его совесть спокойна на этот счет. Олдермастон — совсем другое дело. Он проводит там в целом десять дней за период в несколько недель. К тому времени, как он заканчивает, его программы работают так же хорошо, как в Кембридже. Его задача выполнена. Несомненно, есть и другие люди, которые могли бы установить эти программы, но не так хорошо, как он, который сам их писал и знает наизусть. Хотя он мог бы настоять, чтобы его освободили от этой задачи (например, сославшись на нелепость ситуации, когда за всеми его действиями следит охранник с бесстрастным лицом, на воздействие, которое это оказывает на его состояние), он этого не делает. Может быть, эпизод с мистером Помфретом и был шуткой, но он не может делать вид, будто Олдермастон — шутка.

Он никогда не бывал в таком месте, как Олдермастон. Его атмосфера резко отличается от атмосферы в Кембридже. В кабинете, в котором он работает, как и в других кабинетах, все дешевое, функциональное и уродливое. Весь научно-исследовательский центр, состоящий из низких кирпичных зданий, разбросанных по территории, уродлив — это уродство места, которое знает, что никто не будет или не захочет на него смотреть, возможно, это уродство места, которое знает: когда начнется война, его сотрут с лица земли.

Несомненно, здесь есть умные люди, такие же или почти такие же умные, как кембриджские математики. Вне всяких сомнений, кое-кто из тех, кого он мельком видит в коридорах, — контролеры операций, офицеры-исследователи, технические офицеры рангов I, II и III, старшие технические офицеры — люди, с которыми ему не разрешено разговаривать, сами выпускники Кембриджа. Он написал программы, которые сам устанавливает, но за ними стоит планирование, выполненное людьми из Кембриджа, людьми, которые не могут не знать, что у машины в математической лаборатории есть зловещая сестра в Олдермастоне. Руки у людей в Кембридже не намного чище его собственных. И тем не менее, проходя через эти ворота, вдыхая здешний воздух, именно он способствовал гонке вооружения, сделался пособником холодной войны, причем не на той стороне.

Об испытаниях, через которые ему приходится пройти, не предупреждают заранее (не то что в школьные годы), и даже не объявляют о том, что это испытания. Но в данном случае трудно отговариваться тем, что он не готов. С той самой минуты, как было произнесено слово «Олдермастон», он знал, что Олдермастон будет испытанием, и знал, что не выдержит его, что у него нет качеств, которые для этого требуются. Работая в Олдермастоне, он сотрудничал со злом и, с определенной точки зрения, виновен больше, чем его английские коллеги: если бы они отказались участвовать, то гораздо серьезнее рисковали бы карьерой, чем он, человек случайный, не имеющий отношения к конфликту между Британией и Америкой, с одной стороны, и Россией — с другой.

Опыт. К этому слову он бы хотел прибегнуть, чтобы оправдать себя в собственных глазах. Художнику нужен любой опыт, от самого благородного до самого низкого. Тогда как предназначение художника — испытать высшую творческую радость, он в то же время должен быть готов принять на себя все, что есть в жизни низкого, позорного. Именно для приобретения опыта он пережил Лондон — мертвые дни в IBM, ледяную зиму 1962 года, одно унижение за другим: это этапы жизни поэта, все они, этапы испытания его души. Аналогичным образом Олдермастон (жалкий кабинет, в котором он работает, с пластмассовой мебелью и унылым видом из окна, с вооруженным охранником за спиной) можно рассматривать просто как опыт, как очередной этап его путешествия в глубины.

Такие оправдания ни на минуту его не убеждают. Это софистика, вот и все, презренная софистика. И если он станет утверждать, что, когда он спал с Астрид и ее плюшевым медведем, это якобы было способом познать моральную низость, а когда лжет, оправдываясь перед собой, — это способ познать из первых рук интеллектуальную низость, то софистика станет еще более презренной. Если быть беспощадным к себе, тут нечего сказать. Что касается беспощадной честности, то этому трюку нетрудно научиться. Напротив, это самая простая вещь в мире. Как у ядовитой жабы, которая не может себя отравить, у человека скоро образуется толстая кожа, которой не страшна честность. Смерть разуму, смерть разговорам! Единственное, что имеет значение, — поступать правильно, по правильной или неправильной причине или же вообще без причины.