Сцены из провинциальной жизни

Ее имя Сара. Друзья зовут ее Салли — ему не нравится это имя. Она из Йоханнесбурга, из одного из тех пригородов, где люди проводят воскресенья, разъезжая верхом по поместью и говоря друг другу: «Классно!» — в то время как черные лакеи в белых перчатках подают им выпивку. Детство, проведенное в седле, когда она падала и расшибалась, но не плакала, превратило Сару в кремень. «Салли — настоящий кремень» — так говорят ее приятели из Йоханнесбурга. Она не красавица — слишком крепкого сложения, со слишком ярким румянцем, — но так и пышет здоровьем. И не притворяется. Теперь, когда на нее свалилась беда, она не прячется в своей комнате, притворяясь, будто все в порядке. Напротив, выяснила, что требовалось: как сделать аборт в Кейптауне, и приняла необходимые меры. Фактически она его пристыдила.

Они едут в ее маленьком автомобиле в Вудсток и останавливаются перед рядом одинаковых маленьких «полуотдельных» домиков, каждый со своим входом. Она вылезает из машины и стучит в дверь одного из них. Он не видит, кто открывает дверь, но это не может быть только сама акушерка. Он воображает акушерок, занимающихся подпольными абортами, неряшливыми женщинами с крашеными волосами, размазавшейся косметикой и не слишком чистыми ногтями. Они дают девушке стакан неразбавленного джина, заставляют лечь и затем производят какие-то немыслимые манипуляции внутри нее куском проволоки, подцепляя и вытаскивая что-то. Сидя в машине, он содрогается. Кто бы мог подумать, что в таком вот обычном доме, с гортензией в садике и гипсовым гномом, творятся такие ужасы!

Проходит полчаса. Он нервничает все больше и больше. Сможет ли он выполнить то, что от него требуется?

Потом появляется Сара, и дверь у нее за спиной закрывается. Медленно, с сосредоточенным видом, она идет к машине. Когда она приближается, он видит, что она бледная и потная. Она ничего не говорит.

Он привозит ее в большой дом Ховартов и устраивает в спальне с видом на Тейбл-Бей и гавань. Он предлагает ей чай, предлагает суп, но она ничего не хочет. Она взяла с собой чемодан, захватила свои собственные полотенца, собственные простыни. Подумала обо всем. Он же просто должен находиться поблизости, быть наготове, если что-то пойдет не так. От него не так уж много и требуется. Она просит теплое полотенце. Он сует полотенце в электрическую духовку. А когда вынимает его, оно пахнет горелым. К тому времени, как он относит полотенце наверх, его вряд ли можно назвать теплым. Но она кладет его на живот и закрывает глаза, кажется, полотенце приносит ей облегчение.

Каждые несколько часов она принимает одну из таблеток, которые дала ей та женщина, запивая водой, стакан за стаканом. Она лежит с закрытыми глазами, перенося боль. Чувствуя, что ему дурно, она спрятала свидетельства того, что происходит в ее теле: окровавленные тампоны и все остальное.

— Как ты? — спрашивает он.

— Прекрасно, — шепчет она.

Что же ему делать, если ей станет плохо? Он и понятия не имеет. Аборт незаконен, но в какой степени незаконен? Если он вызовет врача, сообщит ли тот в полицию?

Он спит на матрасе у кровати. Как от сиделки от него никакого проку, совсем никакого. То, что он делает, вряд ли можно назвать работой сиделки. Это просто епитимья, глупая и бесполезная епитимья.

На третий день утром она появляется внизу, в дверях кабинета, бледная и пошатывающаяся, но полностью одетая. Говорит, что готова ехать домой.

Он отвозит ее, с чемоданом и сумкой с грязным бельем, в которой, по-видимому, окровавленные полотенца и простыни.

— Хочешь, я на какое-то время останусь? — спрашивает он. Она качает головой.

— Со мной все будет в порядке, — говорит она. Он целует ее в щеку и идет домой.

Она не упрекала его, ничего не требовала, даже сама заплатила за аборт. Фактически она преподала ему урок, как нужно себя вести. Что до него, то он вел себя позорно, это нельзя отрицать. Он струсил и, что еще хуже, ничем ей, в сущности, не помог. Он молится о том, чтобы она никогда никому не рассказывала эту историю.

Его мысли все время возвращаются к тому, что было уничтожено внутри нее, — этому комку плоти, этому резиновому человечку. Он видит, как это маленькое существо спускают в унитаз в Вудстоке, как оно летит через лабиринт сточных труб, и наконец его выбрасывает на отмель, и он моргает, неожиданно увидев солнце, и сражается с волнами, которые уносят его в залив. Он не хотел, чтобы оно жило, а теперь не хочет, чтобы оно умерло. Но даже если бы он побежал на пляж, нашел его, спас от моря — что бы он делал с этим существом? Принес домой, согрел, обложив ватой, попытался вырастить? Как может он, сам еще ребенок, воспитать ребенка?

Он теряет почву под ногами. Он едва пришел в мир, а на его совести уже смерть. Сколько мужчин, которых он видит на улицах, носят с собой мертвых детей, свисающих у них с шеи, точно крошечные младенческие башмачки?