Сцены из провинциальной жизни

Россия и Америка не играют в крикет. Американцы играют в бейсбол, русские, кажется, не играют ни во что — возможно, потому что там всегда идет снег.

Он не знает, что делают русские, когда не воюют.

Никому из друзей он не рассказывает о своих тайных играх в крикет, оставляя их для дома. Однажды, в их первые месяцы в Вустере, один мальчик из его класса вошел в открытую дверь с парадного входа и увидел, что он лежит на спине под стулом.

— Что ты там делаешь? — спросил он.

— Думаю, — опрометчиво ответил он. — Я люблю думать.

Вскоре об этом узнали все в классе: новичок странный, он ненормальный. На этой ошибке он научился быть более осмотрительным. Осмотрительность частично состоит в том, чтобы говорить меньше, а не больше.

Он также играет в настоящий крикет, если есть с кем играть. Но настоящий крикет на пустой площади в центре Реюнион-Парк такой медленный, что его трудно вынести: бэтсмен вечно пропускает мяч, и тот, кто должен поймать мяч за калиткой, тоже пропускает его, к тому же мяч постоянно теряется. Он терпеть не может искать потерявшиеся мячи. И ненавидит крикет на открытом воздухе, на каменистой почве, когда в кровь разбиваешь коленки и руки каждый раз, как падаешь. Он хочет только отбивать и бросать мяч, вот и все.

Он обхаживает своего брата, которому всего шесть лет, обещая дать поиграть со своими игрушками, если тот будет бросать ему мяч во дворе за домом. Брат некоторое время бросает мяч, потом это ему надоедает, он начинает капризничать и убегает в дом под защиту. Он пытается научить маму бросать мяч, но у нее ничего не получается. Он сердится, а она трясется от смеха над собственной неуклюжестью. В конце концов зрелище становится слишком постыдным, и, кроме того, их могут увидеть с улицы: мать, играющая в крикет со своим сыном.

Он разрезает пополам консервную банку от варенья и приколачивает нижнюю часть к деревянной палке длиной два фута. Потом устанавливает палку на ось, проходящую сквозь стенки упаковочного ящика, для устойчивости набитого кирпичами. Палка двигается вперед с помощью куска резины, прикрепленного к веревке, которая проходит через крюк на упаковочном ящике.

Он кладет мяч на донышко консервной банки, отходит на десять ярдов, тянет за веревку, пока не натягивается резинка, наступает на веревку пяткой, занимает позицию, чтобы отбивать мяч, и отпускает веревку. Иногда мяч улетает в небо, иногда попадает ему в голову, но время от времени подлетает к нему, и его можно отбить. Он удовлетворен: он бросает и отбивает мяч в одиночку. Он ликует: нет ничего невозможного.

Однажды в доверительном и бесшабашном настроении он просит Гринберга и Гольдштейна рассказать об их самых ранних воспоминаниях. Гринберг возражает — в эту игру он не хочет играть. Гольдштейн рассказывает длинную и бессмысленную историю о том, как его взяли на пляж, — историю, которую он почти не слушает. Ведь цель игры, естественно, состоит в том, чтобы у него была возможность рассказать свои собственные первые воспоминания.

Он высовывается из окна их квартиры в Йоханнесбурге. Сгущаются сумерки. По улице на большой скорости едет машина. Впереди нее бежит маленькая пятнистая собачка. Машина сбивает собаку, колеса переезжают ее точно посередине. У нее парализованы задние лапы, и животное уползает, визжа от боли. Она несомненно умрет. Но в эту минуту его уводят от окна.

Это великолепное первое воспоминание, оно превосходит все, что может рассказать бедный Гольдштейн. Но правда ли это? Почему он, высунувшись из окна, глядел на пустую улицу? Он действительно видел, как машина сбила собаку, или просто услышал, как собака визжит, и подбежал к окну? Может быть, он не увидел ничего, кроме собаки, которая волочила задние лапы, и придумал и машину, и шофера, и всю остальную историю?

Есть еще одно первое воспоминание, такое, которому он больше доверяет, но никогда не расскажет — уж точно не Гринбергу и Гольдштейну, которые раструбили бы в школе и сделали его посмешищем.

Он сидит рядом с матерью в автобусе. Наверно, было холодно: на нем красные шерстяные легинсы и шерстяная шапка. Мотор автобуса вовсю работает, они поднимаются на дикий и пустынный перевал Свартберг-Пасс.

В руке у него фантик от конфеты. Он высовывает фантик из окна, которое слегка приоткрыто. Фантик хлопает и дрожит на ветру.

— Отпустить его? — спрашивает он маму.

Она кивает. Он отпускает фантик.

Клочок бумаги взлетает в небо. Внизу ничего нет, кроме мрачной пропасти, окруженной холодными горными пиками. Вытянув шею, он смотрит назад и в последний раз видит фантик, который все еще отважно летит.

— Что будет с фантиком? — спрашивает он маму, но она не понимает его.

Это другое первое воспоминание, тайное. Он все время думает об этом фантике, таком одиноком в бездне, о фантике, который он покинул, хотя не следовало его покидать. Однажды он должен вернуться на Свартберг-Пасс, найти его и спасти. Это его долг: ему нельзя умереть, пока он это не сделает.