Сцены из провинциальной жизни

Он еще кое-что должен Эдди, о чем никому не рассказывал. После того как он купил велосипед «Смитс» на деньги, подаренные ему на восьмой день рождения, а потом обнаружил, что не умеет ездить, именно Эдди подталкивал его на Роузбэнк-Коммонз, выкрикивая команды, пока он вдруг не овладел искусством сохранять равновесие.

В тот первый раз он ехал по широкой петле, изо всех сил нажимая на педали, так как почва была песчаная, и наконец вернулся туда, где ждал Эдди. Эдди был взволнован, он подпрыгивал на месте. «Kan ek ‘n kans kry?» («Можно мне прокатиться?») — кричал он. Он передал велосипед Эдди. Эдди не нужно было подталкивать: он помчался быстро, как ветер, привстав на педалях, его старый темно-синий блейзер развевался за спиной: Эдди ездил гораздо лучше, чем он.

Он помнит, как боролся с Эдди на лужайке. Хотя Эдди был всего на семь месяцев его старше и не крупнее, чем он, у него была выносливость и целеустремленность, благодаря которым он всегда побеждал. Но этот победитель был осторожен. Пригвоздив противника к земле, Эдди лишь на мгновение позволял себе торжествующую усмешку, а потом откатывался в сторону и уже стоял, пригнувшись, готовый к следующему раунду.

Запах тела Эдди, который он чувствовал в этих схватках, все еще с ним, и руки помнят круглую голову и короткие жесткие волосы.

У них более крепкие головы, чем у белых, говорит отец, вот почему из них получаются такие хорошие боксеры. По этой же причине, продолжает отец, они никогда не смогут хорошо играть в регби. В регби нужно быстро соображать, тут нельзя быть тупицей.

Как-то раз во время схватки его губы и нос прижимаются к волосам Эдди. Он вдыхает их запах, чувствует их вкус — запах и вкус дыма.

Каждый уик-энд Эдди купается: становится в ножную ванну в уборной для слуг и трет себя намыленной тряпкой. Они с братом подтаскивают мусорный ящик под крошечное окошко и залезают, чтобы посмотреть. Эдди был голый, но в своем кожаном поясе, который носил на талии. Увидев два лица в окошке, он широко улыбался и кричал: «Не!» — и пританцовывал в ванне, разбрызгивая воду и не прикрываясь.

Позже он сказал маме:

— Эдди не снимал свой пояс в ванне.

— Пусть делает, что хочет, — ответила мама.

Он никогда не бывал в Идаз-Велли, откуда родом Эдди. Эта долина представляется ему сырым холодным местом. В доме матери Эдди нет электричества. Крыша протекает, все постоянно кашляют. Когда выходишь наружу, приходится перепрыгивать с камня на камень, чтобы не угодить в лужу. На что может теперь надеяться Эдди, с позором вернувшись в Идаз-Велли?

— Как ты думаешь, что теперь делает Эдди? — спрашивает он у матери.

— Он наверняка в исправительном заведении для малолетних преступников.

— Почему в исправительном заведении?

— Такие люди всегда кончают исправительным заведением, а потом и тюрьмой.

Он не понимает ожесточенности матери против Эдди. Не понимает эти ее настроения, когда она пренебрежительно отзывается обо всем, что попадется ей на язык: о цветных, о собственных братьях и сестрах, о книгах, образовании, правительстве. На самом деле ему все равно, что она думает про Эдди, если только ее мнение не меняется каждый день. Когда она вот так выпаливает резкости, у него пол уходит из-под ног.

Он думает об Эдди в его старом блейзере, который ежится от холода под дождем, который всегда идет в Идаз-Велли, курит окурки с цветными мальчиками постарше. Ему десять, и Эдди в Идаз-Велли тоже десять. Он всегда будет догонять Эдди, то становясь одного с ним возраста, то снова отставая. Как долго это будет продолжаться? Сбежит ли он когда-нибудь от Эдди? Если бы в один прекрасный день они столкнулись на улице, узнал бы его Эдди, несмотря на всю свою выпивку и курение, несмотря на тюрьму и ожесточение, остановился и закричал бы: «Jou moer?!»

Он знает, что в эту минуту, в доме с протекающей крышей в Идаз-Велли, свернувшись под вонючим одеялом в своем блейзере, Эдди думает о нем. В темноте глаза Эдди — две желтые щели. Одно он знает наверняка: от Эдди ему не будет пощады.

11

За пределами круга родственников они мало с кем общаются. В тех случаях, когда в дом приходят чужие, они с братом поспешно удирают, точно дикие животные, а потом прокрадываются обратно, чтобы затаиться и подслушивать. Они проделали дырочки в потолке, так что могут забраться на чердак и заглядывать в гостиную сверху. Мама смущается от их шарканья. «Это просто дети играют», — объясняет она с натянутой улыбкой.

Он избегает светской беседы, потому что формулы вежливости: «Как поживаешь?», «Как тебе нравится в школе?» — ставят его в тупик. Не зная правильных ответов, он что-то мямлит, запинаясь, как дурачок. Но в конечном счете он не стыдится своей дикости, своего неприятия условностей светской болтовни.

— Разве ты не можешь быть просто нормальным? — спрашивает мать.

— Я ненавижу нормальных людей, — отвечает он с жаром.

— Я ненавижу нормальных людей, — вторит ему брат. Брату семь. У него всегда напряженная, нервная улыбка, в школе его иногда рвет без видимых причин, и тогда приходится уводить его домой.