Сцены из жизни богемы

Обстановка каморки состоит из нескольких железных печей, двух плит, чугунок, известных своей экономичностью (особенно если ими не пользоваться), десятка глиняных и жестяных труб и кучи других отопительных приспособлений. Для полноты описи упоминаем о гамаке, который висел на двух гвоздях, вбитых в стены, о садовом стуле с ампутированной ножкой, о подсвечнике, увенчанном розеткой, и тому подобных предметах роскоши и искусства.

Что касается второй комнаты, то есть балкона, то в летнее время он превращался в парк при помощи двух карликовых кипарисов, растущих в кадках.

Когда мы вошли, обитатель этих хором, молодой человек в костюме турка из комической оперы, заканчивал завтрак, бессовестно попирая заветы пророка, о чем свидетельствовали остатки окорока и бутылка, еще недавно полная вина. Покончив с завтраком, молодой человек по восточному обычаю растянулся на полу и непринужденно закурил наргиле с монограммой Ж. Г. Предаваясь азиатской неге, он время от времени поглаживал великолепного ньюфаундленда, который несомненно отозвался бы на эту ласку, не будь он глиняным.

Вдруг в коридоре раздались шаги, дверь отворилась, и появился некий персонаж, который, ни слова не говоря, направился к одной из печей, исполнявшей роль секретера, распахнул дверцу топки, вынул из нее связку бумаг и стал внимательно их рассматривать.

– Что же это? – проговорил пришелец с сильным пьемонтским акцентом.– Ты еще не кончил главу о дымоходах?

– Позвольте, дядюшка! – отвечал турок.– Глава о дымоходах – одна из самых любопытных в вашем трактате, она требует внимательного изучения, и я ее изучаю.

– Сколько раз ты мне это говорил, несчастный! А как обстоит дело с главой о калориферах?

– С калорифером дело обстоит превосходно. Но, между прочим, дядюшка, если бы вы дали мне немного дровишек, они бы мне не повредили. У меня тут Сибирь в миниатюре. Я так прозяб, что стоит мне только взглянуть на градусник, и он немедленно опускается ниже нуля.

– Как, ты уже сжег всю вязанку?

– Позвольте, дядюшка. Вязанка вязанке рознь. Ваша была крошечная.

– Я пришлю тебе «экономическое полено». Оно превосходно держит тепло.

– И потому тепла не дает.

– Ну, хорошо, пришлю тебе вязаночку дров,– сказал пьемонтец, направляясь к двери.– Но чтобы глава о калориферах была готова к завтрему.

– Будет тепло, будет и вдохновенье,– отозвался турок, которого снова заперли на два поворота ключа.

Если бы мы сочиняли трагедию, то именно теперь должен был бы появиться наперсник. Его звали бы Нуреддин или Осман, со скромным и покровительственным видом он приблизился бы к нашему герою и, продекламировав следующие стихи, ловко выведал бы, что у него на сердце.

Что с вами, властелин?
Вы нынче так бледны.
Или жестокою тоской омрачены?
Иль ставит вам аллах нежданные преграды?
Иль сумрачный Али, не знающий пощады,
В далекие края, к безвестным берегам
Увез красавицу, что столь желанна вам?

Но мы не сочиняем трагедию, и хотя нам до зарезу нужен наперсник, придется обойтись без него. Наш герой – совсем не то, чем он кажется. Ведь недостаточно надеть тюрбан, чтобы стать турком. Молодой человек – наш друг Родольф, его приютил у себя дядя, которому он помогает писать руководство под названием «Мастер-печник». Дело в том, что господин Монетти всю жизнь занимался печами и был всецело поглощен своим искусством. Почтенный пьемонтец любил повторять известное изречение Цицерона, искажая его на свой лад, и в минуты воодушевления восклицал: «Nascuntur рое… liers»* [Изречение Цицерона «Nascuntur poetae» («Пусть родятся поэты») Монетти переделывает на полулатинское-полуфранцузское «Nascuntur poeliera» («Пусть родятся печники»)]. Однажды ему пришло в голову изложить на благо грядущих поколений теоретические основы того искусства, которое он на практике постиг в совершенстве, а чтобы придать своим мыслям удобопонятную форму, он избрал, как мы видели, племянника. Родольфу предоставлялся стол, кров, ложе и т. д., а по окончании «Руководства» ему было обещано вознаграждение в сто экю.

На первых порах Монетти для поощрения великодушно выдал племяннику авансом пятьдесят франков. Но Родольф, уже больше года в глаза не видавший подобной суммы, так ошалел, что вместе с деньгами ушел из дому и пропадал целых три дня, на четвертый он вернулся, но уже с пустыми руками.

Монетти же не терпелось закончить свой труд, ибо он рассчитывал получить на него патент, опасаясь, что племянник снова удерет, он отнял у него одежду, а вместо нее оставил Родольфу тот маскарадный наряд, в котором мы его только что застали.