Сцены из жизни богемы

Родольф имел не больше понятия о танце, чем о тройном правиле математики, зато его воодушевляла невиданная отвага. Он экспромтом исполнил танец, доселе не известный ни единому балетмейстеру. Он выделывал па, именуемое «па вздохов и сожалений», и благодаря своей оригинальности оно имело потрясающий успех. Три тысячи газовых рожков тщетно показывали Родольфу язык, насмехаясь над ним,– он не унимался и без устали расточал своей даме еще никогда, нигде не изданные мадригалы.

– Просто глазам не верится,– сокрушался Марсель.– Он похож на пьяного, который упал на груду разбитых бутылок.

– Однако он «подцепил» великолепную женщину,– заметил один из присутствующих, видя, что Родольф собирается удрать со своей партнершей.

– Ты даже не прощаешься! – крикнул ему вслед Марсель.

Родольф вернулся и протянул художнику руку – холодную и влажную, как сырой камень.

Подруга Родольфа была рослая дочь Нормандии, весьма общительная и любвеобильная, простодушие которой быстро развеялось в атмосфере парижской роскоши и праздности. Звали ее, кажется, «мадам Серафима», и в то время она находилась на содержании у некоего пэра Франции, страдавшего ревматизмом. Он давал ей пятьдесят луидоров в месяц, которыми она делилась с неким дворянином от прилавка, получая взамен одни побои. Родольф пришелся ей по душе, и она увела его к себе, понимая, что он не наградит ее ни деньгами, ни побоями.

– Люсиль, говори всем, что меня нет дома,– сказала она горничной. Потом она удалилась в спальню, а через несколько минут вернулась, но уже в особом наряде. Родольф сидел неподвижно и молча, ибо, оставшись один, сразу же погрузился во мрак, полный немых рыданий.

– Вы не смотрите на меня? Ты молчишь? – с удивлением спросила Серафима.

«Что ж! Взгляну на нее, но только как на произведение искусства!» – подумал Родольф и поднял голову.

«И что за зрелище очам его предстало!» – как восклицает Рауль в «Гугенотах».

Серафима была изумительно хороша. Ее великолепные формы, искусно подчеркнутые нарядом, соблазнительно проступали сквозь полупрозрачную ткань. В жилах Родольфа проснулось лихорадочное, властное желание, в голове помутилось. Созерцая Серафиму, он испытывал не одно только эстетическое наслаждение. Затем он взял ее за руку. Руки у нее были прекрасные, словно высеченные резцом греческого скульптора. Родольф почувствовал, как эти восхитительные руки затрепетали от его прикосновения. И, забывая о том, что он – художественный критик, Родольф привлек к себе девушку, и ее щеки уже зарделись румянцем, предвестником сладострастия.

«Это создание – подлинный инструмент наслаждения, настоящий „страдивариус“ любви, я охотно сыграю на нем мелодию»,– подумал Родольф и почувствовал, как усиленно забилось сердце красавицы.

В этот миг в передней раздался резкий звонок.

– Люсиль! Люсиль! – крикнула Серафима горничной.– Не отпирайте! Скажите, что я еще не вернулась.

При имени «Люсиль», повторенном дважды, Родольф поднялся с места.

– Я ни в коем случае не хочу стеснять вас, сударыня,– сказал он.– Да и пора мне уходить, уж поздно, а живу я очень далеко. Спокойной ночи.

– Как? Вы уходите? – воскликнула Серафима, и глаза ее заметали искры.– Почему, почему вы уходите? Я свободна, вы можете остаться.

– Не могу,– отвечал Родольф.– Сегодня мой родственник возвращается с Огненной Земли, он лишит меня наследства, если не застанет дома и я не окажу ему гостеприимства. Спокойной ночи, сударыня.

И он торопливо вышел. Горничная пошла с ним, чтобы посветить, и Родольф имел неосторожность взглянуть на нее. То была хрупкая молодая женщина с медлительной походкой. Ее матово-бледное лицо пленительно контрастировало с черными вьющимися волосами, а голубые глаза мерцали, как две печальных звезды.

– О призрак! – вскричал Родольф, отпрянув от той, которую небо наделило и именем и обликом его возлюбленной.– Прочь! Что тебе надо от меня?

И он стремительно сбежал по лестнице.

– Это какой-то сумасшедший, сударыня,– сказала камеристка, вернувшись к хозяйке.

– Скажи лучше – дурак,– ответила раздосадованная Серафима.– Ну, это мне наука, я чересчур уж добра. Хоть бы болван Леон догадался опять прийти!

Леоном звали того самого приказчика, любовь которого была неразлучна с хлыстом.

Родольф опрометью помчался домой. На лестнице он увидел своего рыжего кота,– тот жалобно мяукал. Уже вторую ночь он взывал к неверной подруге, к некоей ангорской Манон Леско, отправившейся по любовным делам на соседние крыши.

– Бедняга, тебе тоже изменили! – сказал Родольф.– Твоя Мими последовала примеру моей. Ну, прочь печаль! Пойми, друг мой, сердце женщины и кошки – сущая бездна, и ни мужчинам, ни котам не дано измерить ее глубину.